Голубые луга - Владислав Бахревский

— Федька, ты чего? — испугался с берега Шурка. — Тонешь, что ли?

— Кажется, — прошептал Федя.

— Леха! — заорал Шурка. — Федька тонет!

— Иду! — Леха нырнул, подплыл, подал Феде руку, а тот — и силы откуда взялись — сиганул Лехе на шею.

Леха под водой бьется и тоже ни с места. Рванулся, нырнул, скинул Федю. Повернулся на спину, поплыл, себя не помня.

Шурка кинулся к Сторожке, за взрослыми.

А Федя и плыть не плыл, и тонуть не тонул. Барахтался. В голове туман.

«Сдаваться надо», — сказал себе.

Опустил руки, пошел погружаться, но тотчас рванулся к воздуху.

— Не-ет!

Леха сидел на берегу, глотал воздух. Федя видел это. «Не могу же я больше», — сказал он себе опять и подумал, что так не утонешь, нужно воды наглотаться. Открыл рот — противно, закашлялся, забился.

По плотине трусила бабка Вера.

— Леха, а ну-ка на плот!

Шурка и Леха кинулись к плоту. Как сами-то не догадались.

Федя протянул им руки. Ухватились, дернули, заволокли на дощатый помост. Положили. Федя сел, но тут же лег. Туман в голове. Туман и туман.

На берегу стали откачивать. Федя вырвался из рук:

— Я не пил.

Бабка взяла его под мышки, повела к дому.

— Пальцы в рот сунь, пусть вырвет.

— Я не пил воду, — сказал Федя, передвигая мягкими, как водоросли, ногами.

Феликс сидел на пороге, бабка велела ему стеречь дом. Кинулся к Феде, повис на нем:

— Братик мой! Братик!

Федя поцеловал Феликса в мокрые щеки.

— Обошлось, чего ты?

Слух докатился до Красенького, прибежали мужики — искать утопленника.

Слушали героя Шурку — Леха угнал коров — качали головами.

— Ишь, не захотел, значит, смерти.

Мчалась через луговину к пруду мама, Федя увидел, выскочил на крыльцо.

— Мама!

Обернулась. Пошла к дому. Дошла до привязанного телка, обняла его и села на землю.

— А что же с ним делать? — Федя держал в руках вороненка.

— Чего-чего?! — Леха взял у Феди птицу. — Смотри.

Зажал голову в руке и сильно встряхнул: голова осталась в руке, обезглавленная птица билась у ног.

— Ничего не может, а еще в лесу живет! — рассердился Леха. — Таскай хворост.

«Я тоже вот так вчера бился, — думал Федя о своем страшном заплыве. — Вчера».

Федя натаскал хвороста и ушел собрать коров, уж больно разбрелись. Ушел от костра, от ребят, от воронят. Оглянулся, не видят ли? Лег за бугорком, среди пахучих кубышек, положил голову на землю, раскрыл глаза. Над ним между деревьями строгое кружево паутины. Чудо неведомой жизни.

Поверху гулял ветер. Березы играли листвой. Что-то перебегало там с ветки на ветку, сверкающее, что-то крутилось, прыгало.

«И кто-нибудь там живет, на вершинах, — подумал Федя, — и кто-то живет в корнях трав, и под землей, и в глубине земли».

«Сколько живого!» — Федя сказал себе это. Он был с ними, с живущими, с бегающими, летающими, плавающими.

Леха решил гнать коров на совхозные клевера.

— Авось не увидят! А увидят — в лес загоним, ищи-свищи.

Федя опустил голову.

— А я не погоню.

— Дрейфишь?

Федя молчал. Ребята угнали коров одни.

— Конечно, в лесу не те травы, — сказал Федя Красавке, — но ведь мы государству нашему друзья, правда?

Красавка пощипывала траву и норовила тишком отойти от пастушка подальше, а там и припустить за коровами вслед, но Федя держал ушки на макушке. А потом забылся: Красавка успокоилась, и он забылся. Загляделся на мохнатенькую толстушку бабочку. Ее словно из плюша вырезали. Красавка зашла Феде за спину, хвост чубуком и — деру.

Кинулся Федя за беглянкой. Догнал. В кусты забилась, в тень, и не шелохнется. Пусть, мол, Федька мимо пробежит… Не вышло. Очутились они как раз под бугром, с которого земля показалась Феде изумрудным пером селезня. И там, наверху, на его, Федином, месте, уперев ногу в пенек, красовался Васька-бандит, Лехин старший братан.

Уж почему так Федя решил? Ваську он не видел ни разу. Но ведь и вправду это был Васька.

А на пеньке том, на Федином, стояла красавица Настена. Завклубом. Федя точно знал, что она — красавица. Все про это говорили. И говорили еще: парни на сто верст сохнут по Настене, дуреют от любви, а подкатиться со сватами — кишка тонка, Настену Васька любит.

Федя корове кулаком в бок:

— Пошла же ты!

И услыхал вдруг:

— Настя, небом клянусь! Землей клянусь! Завязываю. Сама знаешь, законы у нас волчьи. Без пули в кишки с дружками не распрощаешься… Да я отбрешусь. Твой я, Настена. Уже твой.

— Нет! Пока что нет! — отвечала Настена.

— Твой! — Васька подхватил Настену на руки и закружил. — Кружится голова? Говори, кружится?

— Кружится! — Настена запрокинулась головой, раскинула руки. Верила Васькиной силе: удержит. — Ох и кружится!

— Так-то вот и у меня! — кричал Васька, а сам не останавливался, кружился, и Федя под шумок стеганул Красавку что было мочи и погнал прочь от заказанного места.

Прыткая получилась пастьба. Корова дурит, бегает по лесу, а тут еще слепни. Погнал Федя Красавку на полдник домой.

Бабка подоила, пришла из хлева — губки как бритвы:

— На пожарище, что ли, каком пас?

— Ребята на клевера погнали, на совхозные. А я не погнал.

— A-а! Защитник совхозного добра. А много он тебя, совхоз этот, кормит?

— Ты нашу власть не ругай! — сказал Федя грозно.

— У-у! Его с того света, можно сказать, вытянула, а он зубы скалит, как волчонок.

— Не ты меня спасла…

— А кто же?

— Сама-то в воду побоялась кинуться.

— На мне — дом. И сердце у меня слабое.

— Хозяюшка, водички дай!

Бабка Вера и Федя вздрогнули. На пороге стоял парень. Городской. В дорогом костюме. С усиками. Глаза синие, ледяные.

— Федя, дай воды.

Федя черпнул кружку. Парень взял, подул на край и стал пить, оттопыривая мизинец с золотым перстнем.

— Спасибо, хозяюшка!

И ушел.

— Погляди, куда он, в какую сторону, — зашептала бабка Вера.

— Он пришел от соседей, — сказал Феликс. — Я видел. Я на улице играл.

Федя вышел на крыльцо: парень шел вдоль пруда по плотине.

— Ой, ребята! — сказала бабка Вера. — Неспроста это. Бандит приходил. Поглядел.

— Что поглядел? — спросил Федя.

— Как двери расположены, как окна, где что лежит.

Федя тоже осмотрел комнату. Кровать никелированная, с шишками, стол, два березовых пенька вместо стульев, лавка. Сундук. Разве что сундук возьмут.

— Корову-то мне выгонять?

— Ну а как же не выгонять? Только далеко не уходи с ней. По ближним полянкам паси. Не дай бог, на корову целятся. Высмотрел, сыч, что в доме дети да бабка. И где только носит вашего отца непутевого?

Федя пас корову вдоль дороги, но трава здесь была пыльная, и Красавка пошла в глубь леса. Федя все ее заворачивал, все прислушивался. То береза затрепещется, охваченная ветром, а сердце — вон из груди, то птица завозится в гнезде.

Сойка пролетела, крикнула. Синяя редкая птица. Да не больно добрая.

Станет Федя за дерево и выглядывает: не ползут ли к нему бандюги. А тут Красавка размычалась вдруг. На весь лес. По коровам затосковала. Федя перегнал ее на другое место. Чтоб по голосу не нашли. А она опять мычать. Так голодную и погнал домой.

Сидели, не зажигая света, заперев двери на рогачи, положив на видное место оба топора.

Федя примеривался к кочерге. Тяжелая. По башке трахнешь — хорошо будет. Феликс таскал за собой по дому полено.

— Ты, Евгения, в большой комнате сегодня подежурь, а я — в ребячьей. Полезут в окна, руби по башке, бог простит — детей спасаем.

Сидели за полночь. В одежде.

Возле пруда гремели лихие песни, жгли костер. Из-за деревьев огонь мерцал, рыжие отсветы охватывали черные дубы, летели искры.

— Ложитесь, ребята, на мою постель! Будь что будет! — уговорила мама Федю и Феликса.

Приснилось Феде: пастух кнутом щелкает. Открыл глаза:

— Выгонять пора?

— Тише, — сказала мама. — Стреляют.

Федя встал. Подошел к окошку. Уже светло было — июнь ночей не признает. Пруд утонул в тумане. И в этом тумане, покачиваясь, доставая вершин дубов, тяжело шевелились тени великанов.

А потом Федя увидал человека. Он выбежал на лужайку, оглянулся. Странная великанская тень потянулась за ним рукой. Сверкнуло. Хлопнуло. Человек закрутился, словно он был игрушечный, словно он был волчок, схватился руками за лицо и упал на бок. Точь-в-точь как волчок.

Мама оттащила Федю от окна.

— Это Васька был, — сказал Федя. — Я узнал.

Детей на улицу мама не выпустила в тот день, сама на работу не пошла. Приезжали машины, толпились люди, в свисток милицейский свистнули.

— Между собой бандюги разодрались, — сказала бабка Вера. — И Васька убил, и Ваську убили.