Голубые луга - Владислав Бахревский

Федя подошел и поцеловал морщинистую щеку бабки Веры. Завозилась телочка. Феликс метнулся посмотреть.

— Мама! — закричал он. — Она стоит, а из нее что-то лезет длинное.

— Где горшок? — вскочила из-за стола мама.

Снег остался под елями, на дороге грязь по уши, на тропинке — по колено.

Чтоб не промочил ноги, мама натянула на Федины сапоги калоши, и он поплыл через поле в утомительное и скучное плаванье.

Накрапывал дождик. Калоши норовили остаться в грязи. И Федя прикидывал: не лучше ли махнуть по зеленому ковру озими. Попробовал — ничего. Зеленая пшеничка держит. Пошел напрямик, сокращая путь.

Шел, посвистывая: ишь, как исхитрился. И вдруг нога легко, как в масле, ушла по щиколотку, дернул ногу, стал увязать другой. Рванулся, полез назад к тропинке. А ноги все глубже и глубже проваливаются.

Потянул правую ногу, вытащил, а сапог в грязи остался. Вытащил сапог, кинул перед собой, наступил босой ногой. Вытянул левую ногу, тоже без сапога.

Так и пошел к тропинке, подстилая сапоги. Выбрался, обулся, поглядел, не оставил ли калош в грязи, — не оставил, и бегом в школу.

Перед школой прошелся по луже, обмывал грязь. Вбежал в класс вслед за учительницей.

— Топко идти? — спросила учительница.

— Сапоги в грязи остаются.

Перваки радостно засмеялись.

— Надо нам сделать каникулы, — сказала учительница. — Речка Банька прибывает?

— Прибывает! — ответили дружно перваки и те девочки из третьего, кто жил на другом берегу крошечной, но разливистой речки Баньки.

— Когда лучше каникулы устроить? — посоветовалась учительница. — С завтрашнего дня или денька два еще походите, пока не больно разлив велик?

— Походим, — солидно откликнулись первоклашки.

Федина соседка, ангелок с кудряшками, толкнула его в бок:

— Твое сочинение про бурлаков вслух читали. За содержание тебе «пять», а за русский «тройка» с двумя вожжами, — она хихикнула, положила голову на ладошки и глянула на Федю веселыми, очень любопытными глазами.

— Ну и ладно, — сказал Федя.

Начался урок. Вдруг соседка опять его тихонько толкнула.

— Держи. Это тебе.

Она подвинула к нему толстенькую, страниц на сорок тетрадку.

— Зачем? — немножко испугался Федя.

— Это тебе для собственных сочинений. Может, писателем будешь.

Федя открыл тетрадь. Бумага гладкая, блестящая. На такой пустяки писать не станешь.

— Спасибо, — сказал он. — Я тебе тоже подарю чего-нибудь.

Домой Федя шел радостный.

Во-первых, соседка на него заглядывается. Это точно. И он на нее — тоже. И это точно. Во-вторых, теперь у него есть тетрадка, в которую можно записывать самые отборные стихи и самые умные свои мысли. А лучше — рассказы старых людей.

Федя стал думать, к кому из старых подкатиться. К бабке Вере, конечно, к Лехиной матери можно. И хорошо бы к деду Кузьме. Да вот только может ли он рассказывать без ругани? Ругань-то его никак словами записывать невозможно.

В-третьих, учительница похвалила его за «Бурлаков», правда, велела написать три упражнения на безударные гласные, но хвалила сильно.

В-четвертых, кончился дождь.

В-пятых, в сером потоке облаков проглядывается синее, как Федино пальто.

И вдруг Федя увидел калошу.

Калоша была сверху грязная, а внутри малиновая, пушистая, новенькая.

— Надо же какой чудило нашелся, такие новые калоши потерял! — Федя поддел калошу носком сапога, подбросил ее, так ловко, что она взлетела выше Фединой головы. Уходя, он оглянулся, помахал одинокой калоше рукой: лежи-полеживай, добыча деда Кузьмы.

— Мама, по сочинению за содержание «пятерка!» — воскликнул Федя с порога.

— А где у тебя калоша? — спросила мама.

Федя посмотрел на ноги — одна.

— Мама, бей, ругай! — кинулся он к матери на шею. — Мама, ну что же я у тебя такой нескладный?

Постепенно выяснилось: весь школьный день Федя проучился в одной калоше и не заметил этого, а по дороге домой…

— Я сбегаю! — рвался Федя на улицу.

Вернулся ни с чем.

— К деду Кузьме, наверное, надо сходить…

Евгения Анатольевна пошла к деду Кузьме и, действительно, калоша была у него. Выкупила за пригоршню отрубей.

— Хлеба осталось — три раза всем досыта поесть, — сказала мама.

— Но у нас же целый мешок зерна, — удивился Федя.

— Денег в доме совсем нет, ты же знаешь, — сказала Евгения Анатольевна, — а отцу нужно было в город ехать, в чужие люди. Часть зерна и отрубей продали.

— По рытому! По рытому! — распевает Федя, и Леха тоже подхватывает:

— По рытому! По рытому!

Каникулы.

Дули ветры. Нагнали воды в речку Баньку, но и подсушили землю.

Ребята бредут по картофельному полю, которое за озимыми у края леса. Здесь частные огороды.

Федя выковырял всего две картофелины, и у Лехи столько же.

— Мы сюда для отвода глаз пришли, — говорит вдруг Леха. — Здесь своя картошечка. По два раза перепахана еще осенью. Дуем на совхозное поле.

Федя мчится за Лехой по молодому лесу. Чавкает под ногами вода. Осинник. Здесь и летом, наверное, сыро. Полоса елей, березы и поле.

Поле горбатенькое, с долгим уклоном. В низине стоит темная вода.

— Озеро? — спрашивает Федя.

— Не! Снеговая.

Федя озирается.

Ложбина широкая — берега покрыты лесом, — уходит за синий горизонт, за коричневую дымку лиственного голого леса.

— Тут когда-то протекала река! — говорит Федя. — Или шел ледниковый поток.

— Ты картоху собирай, ледниковый поток.

Леха уже бредет по полю и нагибается, нагибается.

Федя спешит за ним и тоже находит картошку. Через полчаса у них полные ведра.

— Завтра опять сюда придем! — сияет глазами Федя.

— Какое завтра! Отнесем и опять сюда. Налетят, как грачи, деревенские — все оберут, подчистую.

Второе ведро Федя набрал, а за третьим не пошел.

— Вот и ты у нас кормилец! — сказала вечером мама, угощая детей лепешками.

— Очень вкусно! — говорит Федя.

— Очень! — соглашается Феликс. — А главное досыта.

На следующий день Леха ушел на какие-то дальние поля, за речку, через которую надо перебираться на плоту. Мама Федю с Лехой не пустила, и он опять пошел на совхозное поле.

Ветер. Руки краснеют, синеют, не гнутся. А варежки уже не наденешь — руки в жидкой после дождя земле. Карманов у нового пальто нет, а были бы — только для муки, не станешь же пачкать карманы обновы.

Федя ставит наземь оттянувшее руки ведро, дышит близким теплым дыханием на онемевшие пальцы.

Его тянет к березам.

И он идет на этот зов.

Прижимается к белому стволу, закрывает глаза. Лес дышит. Дышит, словно после бега.

— Значит, скоро будет тепло! — говорит Федя вслух.

Он гладит ствол, и ему кажется, что береза теплая. Трепещут белые пленочки бересты.

Федя смотрит вдаль.

— Да, здесь шел ледник, — говорит он березам, и ему чудится льдина, а на льдине мамонт и поверженный носорог, как в книге про доисторического мальчика Крека.

Картошки насобиралось чуть больше полведра. Федя плетется домой. На пороге его встречает дикарь Феликс, прыгает, бьет себя ладонями по животу.

— Набарабанился!

— Чего он? — спрашивает Федя маму.

— Молоко у коровы хорошее стало, можно пить. Хочешь?

Федя кивает.

Мама подносит ему кружку. Он, не отходя от порога, чтоб не наследить, не отошедшими от холода пальцами захватывает кружку и пьет, булькает, без передыху.

Вечером Федя записал от бабки Веры первый рассказ про старую минувшую жизнь:

«Пришли два голодных солдата в деревню. Смотрят, баба холсты белит, рубахи сушит. Решили украсть на пропитание. Один пошел бабе зубы заговаривать, другой холсты сворачивать, да что-то мешкает. Надо его поторопить, вот первый солдат и запел, будто бы для бабы, песенку:

— Тяни, тяни, потягивай!На сторону поглядывай.Да поскорее.

Другой и так уже все холсты собрал, а куда положить, не знает. Вот он и запел с улицы:

— За какой бы стол братцев посадить,За какой богатый, как им угодить?

Тот, что зубы заговаривает, смекнул, в чем дело, и такое пропел:

— Бабья рубаха что ли не мешок?Рукава завяжи — чего хочешь положи».

Опять началась учеба.

Мама теперь через день ходила на базар продавать молоко.

Понесла однажды законченную скатерть, вернулась быстро, довольная.

— Ребятки, меня берут на работу! Продала скатерть хорошей женщине, разговорились. Обещает помочь.

— Куда? — спросили хором Федя и Феликс.

И мама замахала на них руками: