Катрин Денев. Красавица навсегда - Плахов Андрей Степанович

Любопытно, что одну из актрис Театра на Монмартре играет Сабин Одепен, выступившая в свое время в ролях маленьких девочек в «Жюле и Джиме» и «Нежной коже». И, конечно, нельзя не обратить внимания еще на один знак преемственности: героиню Катрин Денев в «Последнем метро» зовут Марион – как в «Сирене с «Миссисипи».

После премьеры «Последнего метро» французы вновь с энтузиазмом пели песни военных лет и вспоминали, как они спешили на последний поезд подземки до наступления комендантского часа. Мир оккупированного Парижа в фильме Трюффо – это выморочная реальность-галлюцинация (синий «ночной» колорит преобладает в натурных съемках). Гестапо ежедневно получает сотни доносов, пресса, даже предназначенная для детского чтения, изощряется в антисемитизме. Немцам вовсю служит индустрия развлечений: они наслаждаются песенкой Мориса Шевалье о прекрасной Франции и фланируют под руку с француженками. Все это присутствует или угадывается в «Последнем метро»: Париж живет в угаре развлекательного бума, демонстрируя невмешательство в политику и наживая капитал на обслуживании оккупантов.

Это правда, но не она занимает Трюффо. Он вовсе не намерен поддерживать голлистский миф о том, будто вся Франция боролась с нацистами. Но он увлечен романтической легендой о людях, которые не обязательно были героями, но вели себя достойно. Тем более что эта легенда строится на документальных источниках.

Так, критик Даксиа из профашистской газеты «Же сюи парту» («Я – повсюду»), от которого зависит судьба многих спектаклей, ассоциируется с бездарным критиком Аленом Лобро, который сделал себе карьеру на коллаборационизме. Даксиа опаздывает на генеральную репетицию пьесы в Театре на Монмартре, а потом разражается по поводу этой постановки злобной статьей. На самом деле Лобро опоздал в «Комеди Франсэз», где ставилась пьеса «Королева мертва» Монтерлана, а в качестве «туманной скандинавской виньетки» была определена им постановка «Бури» Стриндберга в театре Жана Вилара.

В фильме Бернар Гранже разделывается, хорошенько поколотив его, с автором гнусной антисемитской рецензии – в действительности Лобро пострадал за то, что посмел назвать педерастом Жана Кокто (никогда, впрочем, не скрывавшего своих сексуальных предпочтений). Отомстил же за выдающегося режиссера, учителя и возлюбленного не кто иной, как Жан Маре – актер, само имя которого накрепко связывается с романтической традицией французского искусства.

Были реальные прототипы и у образа Марион Штайнер. Трюффо вспомнил и развернул на экране некоторые анекдоты – вроде того, как директриса одного из театров, когда погас свет, включила в качестве осветительного прибора на сцене фару от автомобиля. Не важно, что Трюффо изменил одни обстоятельства, совместил другие, не важно и то, что Жерар Депардье совсем не похож на Жана Маре и скорее наследует некоторые черты облика Жана Габена. Важно, что фильм передает сам дух французского искусства, которое, хотя и шло на компромиссы, по большому счету презирало тех, кто служил «новому порядку».

Да и что такое было само это искусство? Песни Эдит Пиаф, спектакли Шарля Дюллена и фильмы Марселя Карне не содержали открытого протеста, но они помогали французам выжить, вселяли веру в жизнестойкость их культуры. И очень часто через «туманные скандинавские виньетки», средневековые саги, античные мифы удавалось выразить горечь и боль униженной, порабощенной, но не сломленной Франции. Так что критики типа Даксиа знали, что делали, когда усматривали в неугодных им спектаклях ноты политической оппозиции.

Можно было бы предположить, что театр в картине о военном времени окажется ширмой, камуфлирующей деятельность подпольщиков. В какой-то степени так оно и есть: Бернар Гранже, репетируя и играя на сцене, получает необходимое алиби; где-то за кадром он готовит диверсионный взрыв. Но именно за кадром: Трюффо не делает фильм о подпольной работе; в центре его внимания – сам театр. В нем множество колоритных персонажей с флюидами симпатий и антипатий, мимолетных влечений, и если жизнь Парижа – это дальний план, то театр – план средний. На первом – отношения троих: Марион, ее мужа Лукаса Штайнера и нового премьера Театра на Монмартре Бернара Гранже.

Польский критик Тадеуш Соболевский, имея в виду и «Жюля и Джима», и «Последнее метро», пишет: «Безумию мира режиссер противопоставляет чье-то личное безумие… Жизнь втроем – вызывающая попытка реализации свободы в условиях общественного гнета… Важнее всего для режиссера становится поднять банальное и низкое на неожиданную высоту, а то, что могло бы показаться безнравственным, сделать моральным. Правда не важна. Важно только, чтобы зритель поверил спектаклю».

Трюффо дает частную транскрипцию истории, пропускает ее трагические уроки через опыт немногих, очень дорогих ему людей. Таких, как Марион, Лукас, Бернар. Таких, какими были Жюль, Джим и их подруга Катрин.

Это трудный опыт. Трудный не только потому, что многие из них рискуют своей жизнью, будучи втянуты в глобальные конфликты эпохи. Но и потому, что сама жизнь, выглядящая как жизнь частная, полна ловушек. Попытка Катрин быть верной и Жюлю, и Джиму оказалась обречена, потому что обречено на разрушительное действие сил истории само время – изысканный и уязвимый парижский модерн кануна Первой мировой войны. Невероятная способность Марион не предать в своих чувствах ни Лукаса, ни Бернара объясняется тем духовным подъемом, который они испытывают в преддверии и в час освобождения от фашизма. Снято проклятие истории – и поистине внутренне свободны те из героев, кто выстоял.

Катрин Денев замечательно играет последние эпизоды картины. Чувство ее героини к Бернару достигает кульминации, и она приходит к нему, раненому, в госпиталь. Все то, что так долго и тщательно скрывалось, теперь выходит наружу. Только почему мы ощущаем некоторую чрезмерность, неестественность в том, как герои ведут диалог? Даже условный, далекий от жизни сюжет скандинавской пьесы был сыгран Денев и Депардье более реалистично. Но вот камера отъезжает, и мы понимаем, что все происходящее – сцена из спектакля, разыгранного актерами Театра на Монмартре и поведавшего о том, что они сами пережили и перечувствовали. То, что было их болью, надеждой, страданием, теперь стало возвышенной легендой, которую с восторгом принимает публика освобожденного Парижа. На поклоны они выходят втроем – Марион, Бернар и Лукас Штайнер.

Любит ли Марион, как и раньше, Бернара? Осталась ли она с мужем? Фильм не дает прямого ответа. Впрочем, в интонациях героини уже не слышно того чувственного подтекста, который окрашивал ее поведение на сцене в недавнем прошлом. Да это в конечном счете и впрямь «не важно», поскольку в финале фильма Трюффо запечатлен миг счастливого соединения освобожденной жизни и освобожденного искусства. Они равнозначны друг другу, они существуют в едином ритме, складываются в одну мажорную мелодию. Трюффо не завершает историю своих героев, он обрывает ее на светлой, ликующей ноте.

Театр являет собой единственное в своем роде вместилище любви, ее властных требований, ее реализованных и нереализованных порывов, ее едва ощутимых дуновений. Это сообщество людей, объединенных любовью друг к другу и к искусству. Театр, как и любовь, – это еще и тайна, объединяющая сообщников. То, что актеры из фильма Трюффо существуют в обстановке борьбы и репрессий, лишь подчеркивает особую миссию этого тайного общества.

Театр, как и любовь, – это еще и дружба, и нежность. Когда в финале трое главных героев, стоя на сцене под гром оваций, держатся за руки, это живая метафора всего, что происходит в театре. Цитированный выше Тадеуш Соболевский приводит слова своего соотечественника-поэта: «Под столом, за которым сидим, все тайно держимся за руки», – и видит в этом главный лейтмотив «Последнего метро». Можно было бы сослаться и на Окуджаву: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…» И это бы лишь подтвердило, что фильм Трюффо по своей природе равно близок стихии романа и стихии романса – если первый понимать, как сюжет, развитие чувства, а второй – как его основную мелодию.