Сердце не камень - Франсуа Каванна

Милую старую даму очень опечалила собственная речь. Она на грани слез. Женевьева встает, обнимает ее, молча целует прекрасные седые волосы. Потом бросает мне улыбаясь:

— Ты видишь, как хорошо я сделала, не оставив тебе моего Эрнеста! Ты еще не созрел. И никогда не созреешь. Ты сам — бродячий кот. Ты сам нуждаешься в том, чтобы о тебе позаботились.

— Ты, Женевьева?

Она краснеет. Смотрит мне прямо в лицо:

— Нет. Конечно, нет. Ты слышал, что сказала Арлетт. Ты слишком молод. Ты проживешь намного дольше, чем я, и тогда кто позаботится о том, чтобы сменить тебе подстилку?

Правда в том, что, несмотря на свое непобедимое влечение к одиночеству, я совершенно не приспособлен для отправления обязанностей, накладываемых независимостью. Взгляд Женевьевы задерживается на воротничке моей рубашки. Утром мне действительно показалось, что на месте сгиба он немного протерся, но я не думал, что это будет заметно. Износился? И читаю в глазах Женевьевы: "Износился".

Арлетт просит Женевьеву показать мне владенье, пока сама она немного передохнет. И вот мы отправились, под ручку. Садик крошечный, но, не знаю каким образом, отвратительные гигантские макеты отсюда не видны. Большой кусок синего неба влечет взгляд в бесконечность. Женевьева задумчива. Я замечаю, что говорю в пустоту. Я спрашиваю:

— Ты где, Женевьева?

Она встряхивает головой, останавливается, смотрит на меня со всепонимающим видом:

— То, что тебе надо, так это необитаемый остров, вымощенный женскими бедрами.

— Не только бедрами, Женевьева! Грудями тоже! Животами, руками, губами, улыбками!

— Как раз об этом я и говорю. Женщиной. Вернее,женщинами.Навалом, вываленными из самосвала, как из рога изобилия.

— Прекрасная мечта!

— Только это всего лишь мечта. А на самом деле как ты приспосабливаешься к реальности?

— Не так уж плохо, право. Ну, конечно, я должен идти накое-какие уступки.

— Тебе приходится растягивать удовольствие, если я правильно поняла?

— Можно и так сказать.

— Значит, ты хитришь, ты врешь, ты порхаешь, ты прячешься в шкафу, сбегаешь в одну дверь, возвращаешься в другую… Как в пьесе Фейдо[7]! Должно быть, это очень утомительно.

— Тем более что я работаю. К тому же я начал…

Ай! Попался, я сказал слишком много. Женевьева почувствовала мое замешательство.

— Если это секрет, не рассказывай.

— В любом случае это уже не настоящий секрет. Дело вот в чем. Я пишу. Для себя. Роман. Это как гром среди ясного неба. От письма я просто балдею, ты понимаешь, Женевьева?

Она кидается мне на шею.

— Это прекрасно! Как я счастлива! Как хорошо, что ты так увлечен… Главное, не сдавайся! Не отвлекайся, не трать время и силы…

— На моих милых, ты хочешь сказать? Но, Женевьева, именно они меня и вдохновляют! Они удерживают меня в состоянии благодати, в превосходной форме! Ты сказала, женщин навалом. Ну вот, именно этим я хочу заполнить мою книгу. Как говорить о сексе, если сам не погружен в секс?

Она вздыхает:

— Тебе виднее.

Она делает робкий жест к моему воротничку:

— Ты знаешь, когда я еду сдавать работу, проезжаю недалеко от твоего квартала. Я могла бы заскочить. На мопеде это ничего не стоит. Ты отдашь мне свои рубашки постирать. А воротничок можно вывернуть.

— Но, Женевьева, где ты возьмешь время? Ты и так чересчур загружена.

Она пожимает плечами:

— Время всегда находится. Это доставит мне удовольствие.

У нее почти умоляющий вид. Вдруг я начинаю возбуждаться. Все же это кое-чего стоит! Я говорю:

— Ну ладно, согласен, Женевьева. Ты… Ты чудесная! У нас будет случай лишний раз повидаться.

Право слово, мой голос звучит весьма странно! Хрипло, я бы сказал… Только что мы занимались любовью под предлогом стирки воротничка рубашки. Изношенного.

Однажды я спрашиваю у Женевьевы:

— Я действительно глупый, грязный мачо[8], Женевьева?

Я никогда не задавался таким вопросом, и вот неизвестно в связи с чем и по какому поводу — быть может, что-то где-то услышанное краем уха — он меня мучает. Женевьева размышляет.

— Я никогда не встречала мужчины, который в большей или меньшей мере не был бы таковым. И чаще в большей, чем в меньшей. Даже среди тех, кто считает себя другим. По моему мнению, мужчины, кото­рый абсолютно не был бы мачо, просто не существует. Потребность доминировать, агрессивность самца, все это… Природа, в общем. Самец — это тот, кто побеждает, кто тащит девку за волосы, кто проникает, кто взламывает… Надо приложить усилия, чтобы не дать волю естествен­ной склонности обладать, подавлять, сильный пожирает слабого, надо быть все время настороже. Это как демократия: непрекращающаяся битва против старых добрых инстинктов. Против природы, короче говоря.

— А я, Женевьева? Куда ты помещаешь меня?

— Ты, мой бедный цыпленок, ты впадаешь в другую крайность. Ты настолько любишь женщин, их плоть, их повадки, их недостатки… их женственность, наконец, ты так их любишь, что забываешь о мужчинах. Их как бы не существует. Ты их вычеркнул. Ты живешь в мире женщин, где ты единственный мужчина. У тебя нет властолюбия, потому что с несуществующими противниками не за власть борются, твое подсозна­ние отправило соперников в небытие. Мир, в котором ты живешь, — воображаемый, хотя твои действия вполне реальны. В этом мире суще­ствуют только женщины. Ты не вступаешь с ними в борьбу за власть. С теми, кто составляет смысл существования, не соревнуются. Ты добро­вольно соглашаешься подчиняться, быть побежденным, но только жен­щинами. Мы, все вместе, для тебя не что иное, как одна жадная вульва, одна пара грудей-кормилиц. Мы — это любовница и мать, богиня-мать с боками широкими, как мир, с неиссякаемым выменем, с сочной щелью, распутство и убежище, сладострастье и покой. Вот как функционирует твоя тайная космология. Вот к чему для тебя сводится мир с его атомами и галактиками. Мачо, ты? Нет, ты не мачо. Напротив, ты немного мазохист, ну, я не хочу сказать…

Я стою с разинутым ртом. Она никогда об этом так много не говорила.

А еще она никогда не говорила так долго. Все, что я могу сказать в ответ, это:

— Понятно…

Она сильно краснеет, она хотела бы взять обратно сказанное. Ее охватывает гнев:

— Ты меня достал, знаешь? Мы болтаем, нам хорошо, бац, тебе надо все испортить своими дурацкими сомнениями. Может, ты думаешь, что стоит мачо объяснить, что он мачо, как он изменится? Ничуть не быва­ло. Это лишь укрепит его позиции. Он скажет себе: я таков, и это пре­допределено судьбой, мне ничего не остается, как идти до конца. Он играет свою роль. Ладно, я опаздываю. Чао!

Я записываю две строчки, которые только что пришли мне в голову. Надо будет поместить их в мою книгу.

Я расставляю ловушки, приманка в которых я сам,

На хищников, добыча которых я сам.

Милые, милые хищники…

Лизон стало лучше. Для нее тоже эта неделя была ужасно долгой. Мы договорились встретиться в задней комнате маленького бистро, милого старого маленького бистро. Передо мной стоит кружка пива, пена в ней медленно оседает, я жду того невероятного момента, когда она толкнет дверь, прижимая связку книг к сердцу. А мое сердце екнет, так всякий раз, я никогда к этому не привыкну, и это мне очень нравится.

Я слышу короткое "дриньк!" дверного колокольчика с улицы. Делаю глубокий вдох. Готовлюсь к слишком сильному шоку от счастья. Но нет, это не она, их целая банда, подростковые голоса, голоса девочек и ребят мешаются со смехом и восклицаниями "Да уж, он такой!". Это место не очень часто посещается молодежью… О да! Это она! Моя Лизон! Она спокойно толкает двойные створки дверей, прижимая обеими руками книжки к сердцу, ее взгляд еще с порога нацелен на то место, где он обычно меня находит. Я встаю. Но почему она не подбегает? Почему стоит в дверях, заслоняя кому-то вход.

Над плечом Лизон появляется лицо.

— Куку!

Стефани… Ее-то я вовсе не ожидал увидеть. Лизон поднимает глаза к небу. С покорной миной она объясняет мне:

— Это друзья. Я не смогла отвязаться от них.

Друзья врываются, толкая Стефани, очень похожие на игривых щенков. Два образчика нашей прекрасной спортивной и беззаботной молодежи.

— Это и есть твой секрет? — спрашивает блондин. — Здравствуйте, месье.

Это "месье" безапелляционно ставит меня в мои возрастные рамки.

— Ну что, смываемся? — предлагает темный шатен.

— Невежа! — говорит Стефани. — Подожди минуту, горит, что ли.

Лизон ничего не говорит. Она подходит прямо ко мне, безмятежная, такая красивая, роняет книжки на столик, бросает мне на шею свои обнаженные руки, благоухающие юностью, и взасос целует прямо в губы одним из тех поцелуев, которые в крупном плане на многих метрах плен­ки поднимают напряжение и благоприятствуют сближениям в темном зале.