Сердце не камень - Франсуа Каванна

— Ну… Не очень-то хорошее.

— Ничего страшного не случилось? Какая-нибудь злючка сделала тебе бобо?

— Вовсе нет. Черная полоса. Она уже прошла. Спасибо, Женевьева!

Я как будто услышал, как она улыбнулась. Она спрашивает:

— У тебя есть минутка?

— Что ты называешь минуткой?

— Ну, часок. Два, самое большее.

— Сейчас?

— Если ты свободен.

— Скажи, в чем дело.

Она объясняет. Она ждет меня в доме своей старой подруги, среди собак, кошек и… канарейки. Там есть одна канарейка. Женевьева хочет представить мне Ноев ковчег. Она честно предупреждает, что, если захочу, я мог бы помочь ей переставить кое-какую мебель, но это не ловушка! Она будет очень счастлива снова увидеть меня.

Радость в ее голосе вовсе не простая вежливость.

Выйдя из метро, я попадаю за кулисы Города света. Оборотная сторона декорации. То, что совсем недавно было грязной окраиной с заво­дами, соседствующими с убогими хижинами и крошечными садиками, зажатыми между черными резервуарами городской газовой сети, все это бурно преображается. Ленты Мёбиуса дорожных развязок вьются во все стороны, в то время как у подножья гигантских, но уже оседаю­щих башен все еще упорно цепляется за жизнь плесень маленьких домишек.

Бульдозеры копают ямы, торчат подъемные краны, трещат отбойные молотки, прорабы-португальцы орут на рабочих-кабилов.

Несмотря на подробные указания Женевьевы, я с трудом ориентируюсь в этой пустыне развороченной глины, где растут лишь пучки прутьев для армирования бетона.

Предусмотрительность Женевьевы оправдывает себя. Наконец я нахожу. В конце тупика с заросшей мхом мостовой, упершись задней стороной в траншею местной железной дороги, которая стала скорост­ной вследствие взмаха волшебной палочки доброй феи,втиснувшисьмежду двумя высокомерными рядами зданий-аквариумов, на всех эта­жах которых красуются таблички "Помещения внаем под офис", стоит старенький серый домикв глубине маленького дворика с гравийной дорожкой и двумя рододендронами, одним слева и другим справа. Вокруг оградав виде античной решетки с пиками и завитушками между пиками.

Я удивлен тем, что не вижу ни кошек, ни собак в пространстве между решеткой и крыльцом. Под руку мне подворачивается заржавевшая ручка на цепочке, я тяну, настоящий колокольчик с язычком дергается на высоте моего роста, издавая сухой и надтреснутый звон, немного спотыкающийся, но живой. На него сразу же отзывается лай словно сорвавшейся с цепи своры.

Открывается застекленная дверь, оттуда с визгом и рычанием вырываются три собаки, одна из них Саша, он узнает меня и принимается яростно прыгать со своей стороны решетки. Женевьева появляется в свою очередь на крыльце, одним прыжком одолевает три ступеньки, отпирает калитку в решетке, и вот она в моих объятьях. Скорее, я в ее. Нам хорошо. Женевьева — это защита. Женевьева наконец со мной, брошенный пес прижимается к чему-то большому, нежному и теплому и больше ничего не боится.

С Саша я здороваюсь с первым, он не допустил бы, чтобы его задвинули на второй план. Затем с двумя его приятелями, которые подталкивают меня носами.

Женевьева прыскает со смеху:

— Береги силы, есть еще другие!

Когда наконец завершены дружеские поцелуи, она берет меня за руку и ведет в дом.

Мы проходим по узкому коридору, пересекающему весь дом и заканчивающемуся такой же, как первая, дверью, застекленной церковным витражом, который в былые времена составлял предмет гордости представителей трудящихся классов, достигших в результате упорного труда и экономии желанного статуса хозяев частного владения.

Я ожидал, что меня охватит сильный и стойкий запах кошачьей мочи, не поддающийся удалению. Я плохо знал мою Женевьеву. Веяло только едва ощутимым жасминовым ароматом дезинфицирующего средства. Дверь в глубине открывается в пресловутый сад. Я предвкушал печальное уныние городского садика и заранее приготовился к грустному зрелищу. Действительно, этот садик — пленник серых стен, зажатый ими со всех сторон, кроме одной, но он не унылый, вовсе нет.

Разве какое-нибудь место может быть унылым, когда там полно кошек? Я не знаю, сколько пар золотистых глаз уставилось на меня — позже' Женевьева скажет мне, тридцать девять, — отовсюду: с высоты узловатых ветвей трех вишневых деревьев, с подоконников, со ступеней маленького крыльца, с большого перевернутого цветочного горшка… со всех мест, куда может забраться кошка.

В саду не могут существовать одновременно кошки и цветы. В этом саду живут одни кошки. Его цветы — это кошки. Цветы двигающиеся, прыгающие, трущиеся об меня, выгнув спинку… Разношерстные и разноцветные, от рыжей полосатой до пушистого голубого перса, от белоснежного до черного, как безлунная ночь, они украшение и жизнь этого потайного уголка рая.

Собак меньше, — всего девять, призналась мне Женевьева! — но они более экспансивны. Они окружают меня, наседают, толкаются, обязательно хотят знать, что я такое и что мне нужно, и в конце концов оказывается, что им навсе это наплевать, лишь бы я их приласкал. Все эти хвосты, хлещущие воздух! Эти нетерпеливые носы, эти преданные взгляды…

В конце концов я замечаю точно посередине, в треугольнике между тремя вишневыми деревьями старинный садовый столик из жести, должно быть бывший зеленым в свое время и до сих пор кое-где сохранивший этот цвет. Кружевная салфетка ослепительной белизны оживляет эту ветхую древность. Здесь же стоит ивовое или тростниковое кресло я не очень-то разбираюсь в подобных вещах, экзотическое сиденье с высокой веерообразной спинкой, как в фильмах, действие которых происходит в Мексике во времена Вильи и Сапаты. Затерянная в глубине кресла маленькая старая дама силится держаться прямо, несмотря на жестокий артроз. Роскошная спинка кресла сияет вокруг нее настоящим ореолом. Женевьева представляет нас:

— Арлетт, это Эмманюэль.

Арлетт кивает. Она улыбается всем своим лицом с розовыми щечками, принадлежащим к разряду физиономий, старящихся без морщин. Лицо долгожительницы. Арлетт кивает, но ей нужно большее. Она принадлежит той эпохе, когда приличия не довольствовались просто именами. Рассматривая меня своими голубыми глазами, лишь слегка зату­маненными возрастом, она требует:

— Эмманюэль, а дальше?

Женевьева не знает или забыла. Между нами говоря, фамилии… Так что я вынужден уточнить, ожидая всегдашнего продолжения:

— Эмманюэль Онегин, мадам.

Это срабатывает, как обычно:

— О, как…

— Как герой Пушкина, да, мадам. Но это совпадение. Ничего общего…

У нее разочарованная гримаска. Ничем не могу помочь. Может быть, мне стоит изобрести какое-нибудь генеалогическое древо, которое более-менее породнит меня с Онегиным (Евгением) и доставит всем массу удовольствия? Надо бы об этом подумать.

Так как Женевьева оставила без внимания дальнейшую фазу представления, дама занялась этим сама, слегка наклонив голову:

— Арлетт Добинье.

Она уточняет с лукавым видом:

— В одно слово[6].

Ну и… Женевьева подает чай. Арлетт — мне немного странно называть такую древнюю особу просто по имени, — так вот, Арлетт желает знать, люблю ли я животных. На что я отвечаю, что да, очень, как же их можно не любить? Она продолжает расследование:

— У вас есть животные?

Нет, у меня их нет. Я признаюсь ей в этом, понурив голову, взвешивая про себя, насколько это входит в противоречие с моим предыдущим утверждением. Не могу же я сказать ей, что веду очень рассеянную жизнь, а главное, до какой степени я ленив. Я могу пообедать, когда меня одолеет голод, заплесневелой корочкой и остатками варенья на дне банки, но кошка, но собака, они же требуют регулярного и сытного питания. А потом, собаку надо выводить, а для кошки менять песок… Она припирает меня к стене:

— Вы их любите и у вас их нет? Как можете вы устоять?

Могу очень даже хорошо. Моя драгоценная лень, мой сладостный эгоизм превосходно сочетаются с моим одиночеством, даже если оно лишает меня некоторых радостей, таких, например, как присутствие милого животного. Все же я не могу сказать ей всего этого. Но в этом нет нужды, она прекрасно справилась сама:

— Слишком много беспокойства, не правда ли? Слишком много требований? Вы боитесь, что не справитесь? Я понимаю. И вы правы. Можно брать на себя ответственность за животное, если только хорошо представляешь себе, к чему это обязывает, и если уверен, что сможешь выдержать все трудности… Жизнь кошки или собаки длится долго. От четырнадцати до двадцати лет. И в то же время она слишком короткая. Мы привязываемся к ним, а они умирают. А последние их годы могут быть очень трудными. Надо это знать и подумать об этом. Когда выходишь замуж или женишься, можно питать иллюзию, что умрешь одновременно со своим супругом, хотя… Короче, можно по крайней мере надеяться, что состаришься вместе, друг подле друга, так как наши жизни продолжаются приблизительно одинаково, не правда ли? В случае с животным мы знаем, что оно покинет нас в день, который можно вы­числить почти точно. Это ужасно. Потому что, даже зная это, мы не можем рассчитать нашу любовь. Отдаешь себя полностью, словно это навеки…