Темные тайны - Гиллиан Флинн

— Да, но самому делу только мешаешь.

— Прости, — сказал он, и мы снова замолчали. Когда вдалеке показался кусок неба тошнотворно-оранжевого цвета от огней Канзас-Сити, Лайл снова произнес, не глядя в мою сторону: — И все-таки это убедительная версия.

— Вокруг столько версий, поэтому тайна остается нераскрытой! — снова передразнила я. — Кто убил Дэев? Величайшая тайна всех времен! — провозгласила я бодрым голосом, потом неохотно добавила: — Версия как версия, но Раннера тоже нельзя сбрасывать со счетов.

— Согласен, хотя лично я продолжу заниматься Лу Кейтсом.

— Флаг тебе в руки!

Я высадила его «У Сары», не предложив подбросить до дому. В зеркале заднего вида я наблюдала, как он стоит на тротуаре, похожий на ребенка, ошеломленного тем, что родители сумели-таки оставить его в летнем лагере. Домой я добралась поздно, в паршивом настроении, и стала нетерпеливо пересчитывать деньги. Пока Клуб заплатил тысячу долларов, еще пятьсот Лайл задолжал за разговор с Крисси, хотя Крисси, очевидно, поговорила бы с кем угодно. В глубине души я, однако, понимала, что это не так: со мной она разговаривала, потому что у нас много общего — стыд, озлобленность, жадность. Неоправданная ностальгия.

Деньги заработаны честно, подумала я, ощущая внутри какую-то сердитую горечь. Лайл, похоже, ничего не имеет против того, чтобы мне платить, так в чем же дело? Я начала вести с собой спор, нападала на себя, защищалась. И злилась на то, что еще не произошло. Пока не произошло.

Нет, деньги действительно заработаны честно. Я немного успокоилась. Если объявится Раннер и я с ним поговорю, то заработаю еще больше и обеспечу себя минимум месяца на четыре. Если, конечно, буду жить скромно.

Нет, пожалуй, на все пять — дома выяснилось, что Лайл уже успел оставить на автоответчике сообщение: кто-то там из его Клуба Сумасшедших хочет, чтобы я поделилась чем-нибудь «памятным» из вещей моей семьи. Если предложение меня заинтересует, то встреча состоится дома у Магды. У той самой Магды — пещерного тролля, которая на снимке пририсовала мне рога. «О да, Магда, с удовольствием приду к тебе в гости, кстати, где там у тебя серебро?»

Я отключила автоответчик. Его я стырила у девицы, с которой жила в одной комнате два переезда тому назад. Снова вспомнилась Крисси. Наверняка у нее дома тоже полно краденого барахла. У меня имеется чужой автоответчик, почти полный набор столового серебра, который я умыкнула в каком-то ресторане, и с полдюжины наборов солонок и перечниц, включая последний — из «Тима Кларка», от которого я была не в силах отказаться. В углу гостиной у старого телевизора стоит целая коробка с сотней, а то и больше, украденных в разное время бутылочек с кремами и лосьонами. Мне нравится смотреть на них — вот так, когда они все в одной коробке: розовые, фиолетовые, зеленые. Знаю, любому, кто ко мне придет, это покажется бредом, но ко мне никто не ходит, а мне они слишком дороги, чтобы их выбрасывать. У мамы кожа на руках была всегда сухая и грубая, она все время смазывала руки, только без толку. Мы любили ее дразнить: «Ой, мам, не дотрагивайся до меня — у тебя кожа как у крокодила!» В туалетной комнате церкви, куда мы ходили к службе, всегда стоял крем для рук с запахом роз. Мы просто его обожали, а потом по очереди нюхали друг у друга руки и говорили, что кожа пахнет замечательно, как у настоящих дам.

От Дианы ни звука. Без сомнения, она уже прослушала автоответчик, но не перезвонила. Как странно, ведь Диана всегда вела себя так, что мне было несложно перед ней извиняться. Даже после прошедших шести лет молчания. Определенно, следовало подарить ей злополучную книгу с автографом.

Я оглянулась на гору коробок под лестницей. Бывало, чем больше я позволяла себе думать об убийствах, тем более зловещей казалась эта гора. Но это всего лишь вещи, начала я себя убеждать. Они не причинят тебе боли.

В четырнадцать лет я очень много думала о самоубийстве. Сейчас это, пожалуй, хобби, а тогда это было не иначе как родом занятий. Как-то сентябрьским утром в самом начале учебного года я взяла в руки Дианин револьвер и несколько часов держала его на коленях, как ребенка. Так хотелось поддаться искушению и одним выстрелом снести себе башку с плеч, сдуть, как созревший одуванчик, и разом избавиться от злобной сущности внутри. Но я вспомнила о Диане и представила, как она придет домой и увидит мое тщедушное тельце и окровавленную стену, — и не смогла этого сделать. Неужели я и вела с ней себя столь отвратительно, потому что из-за нее не могла получить то, чего больше всего хотела? Ну не могла я поступить с ней подобным образом, поэтому в тот раз заключила с собой договор: застрелюсь, если буду чувствовать ту же черноту внутри первого февраля. Первого февраля все было так же гнусно, но я снова пошла на сделку: покончу с собой, если так же мерзко будет на душе первого мая. И так продолжалось очень долго. Что ж, я до сих пор жива.

Взглянув на коробки под лестницей, я заключила с собой менее кровожадную сделку: если через двадцать минут не выдержу, сломаюсь, то сожгу всю эту кучу, к чертовой матери.

Первая коробка открылась легко, едва я потянула за бечевку. Сразу под крышкой лежала мамина футболка, мягкая-мягкая и вся в следах от жирных пятен.

Прошло восемнадцать минут.

Под футболкой оказалась перехваченная тонкой резинкой стопка тетрадок Дебби. Я полистала их наугад:

«Гарри С. Трумэн, 33-й президент Америки, был родом из штата Миссури.

Сердце — это насос, он непрерывно качает кровь, которая обращается по всему организму».

Под тетрадками куча записок: от Мишель мне, от меня Дебби, от Дебби — Мишель. Внимательно их рассматривая, я наткнулась на поздравительную открытку с днем рождения с аппетитными шариками мороженого в высоком стеклянном бокале, увенчанными вишней с блестками.

Дорогая Дебби, — было написано маминым почерком с лепившимися друг к другу мелкими буквами, — как же нам повезло, что в нашей семье есть такая чудесная, добрая и заботливая девочка. Ты моя сладенькая вишенка! Мама.

Она никогда не писала «мамочка», вдруг вспомнила я, да и мы всегда говорили: «хочу к маме», а не «хочу к мамочке», даже в самом раннем детстве. Я почувствовала, как внутри что-то вдруг ослабло, слегка отпустило, нечто доселе завязанное тугим узлом. Прошло еще четырнадцать минут.

Я продолжала ковыряться в записках, откладывая для Клуба скучные и бессодержательные; вспоминала сестер, грустила, смеялась над некоторыми нашими письменами, над дурацкими мыслями, которые нас тогда занимали, над нашими детскими шифровками, неумелыми рисунками, списками людей, которые нам нравились и не нравились. Я ведь совершенно забыла, какими близкими мы были, какими дружными сестрами. В то время я бы вряд ли такое сказала, но сейчас, изучая написанное много лет назад, как антрополог, которому больше нечем в жизни заняться, я понимала, что это было именно так.

Еще одиннадцать минут. Перехваченная бечевкой стопка дневников Мишель. Каждое Рождество ей дарили по две тетрадки: ей нужно было в два раза больше, чем любой другой девочке ее возраста. Она всегда тут же под елкой начинала новый дневник, тщательно фиксируя полученные каждой из нас подарки.

Я наугад раскрыла один из ее дневников 1983 года. До чего же она даже в девять лет была жуткой любительницей совать нос в чужие дела! В начале дня она пишет, что слышала, как в учительской ее любимая учительница мисс Бердалл говорит по телефону неприличные слова про секс какому-то мужчине — а ведь она не замужем! И Мишель спрашивает у дорогого дневника, а не сказать ли об этом мисс Бердалл, тогда та, быть может, угостит ее на обед чем-нибудь вкусненьким. (Судя по всему, мисс Бердалл когда-то поделилась с Мишель половинкой булочки с джемом, что и заставляло сестру уделять особое внимание и ей, и ее коричневым бумажным пакетам с едой. Если долго смотреть на учительницу, можно рассчитывать на половинку бутерброда или кусочек яблока. Жаль, что нельзя делать это слишком часто, а то маме посылают записку и мама плачет.) Дневники Мишель наполнены описаниями ярких событий и намеками, заполняющими жизнь типичной ученицы начальной школы. На переменке мистер Макнейни курил в коридоре прямо у входа в раздевалку мальчиков, а потом, чтобы никто не догадался, воспользовался аэрозолем, освежающим дыхание (три последних слова подчеркнуты несколько раз). Миссис Джоукеп из церкви пила в своей машине… а когда Мишель спросила, не болеет ли та гриппом, иначе почему же она пьет из такой бутылки, миссис Джоукеп рассмеялась и дала Мишель двадцать долларов на печенье для девочек-скаутов, хотя Мишель не входит в эту организацию.

Черт возьми, она даже обо мне написала. Оказывается, она знала, что я соврала маме о том, что не толкала Джессику О’Доннелл. Я тогда поставила девчонке синяк под глазом, но поклялась, что она упала с качелей. «Либби мне рассказала, что соврать ее заставил дьявол, — писала Мишель. — Как ты думаешь, Дневник, я должна рассказать об этом маме?»