Исповедь четырех - Елена Погребижская

Аня поправляет бейсболку и останавливается.

Потом уже, конечно, такое обретаешь ощущение (показывает мне крепко сжатый кулак), что вот они все у меня здесь, я научилась это делать здесь. Когда ты знаешь, что владеешь аудиторией. После «здесь» выходить на сцену в клубе, это прям курорт (улыбается и смеется).

Умка: Началось с того, что весной 1995 я шла на квартирник памяти Майка, где собиралась поиграть после огромного перерыва, и вот тут (показывает на точку) сидели маленькие хиппи, а у меня было приподнятое настроение, и я им сказала, а давайте я вам песенку спою, а меня не знает никто, потому что я не тусовалась уже много лет. Я гитару — рраз. На ней — бээмс. Что-то спела, смотрю, они говорят, ой, она умкины песни поет. И один сообразил: «Так это же Умка и есть»! Я думаю: «Ого, не забыли».

Я вспоминаю, как Умка рассказывала про то, что у нее был после активного хиппования семилетний период глубокого замужества, когда она не писала и не пела песен, старые связи распустила как вязанье и вообще занималась исключительно филологией. Но потом поняла, что это не ее путь, и с восторгом вернулась в музыку. Значит, было это тут.

А Умка мне показывает еще один арбатский закоулок.

Умка: Вообще ничего хорошего здесь нет, в этом Арбате… Тут было в 86-м году кафе, называлось «Арба», у него все собирались, потом выгнали, а вот тут была «решетка», из которой шло тепло, и все тусовались «на решетке». А вот здесь через 10 лет стало кафе «Бублики», и потом уже, в 95-м и далее, собирались здесь, и тут было мое главное место, где петь.

Мы миновали художников, и мне опять пришло в голову, что лучше б они меня рисовали, а не Ди Каприо.

Умка: Для настоящего музыканта это невыносимо. Вся эта машинерия уличная.

«Машинерия? — переспрашиваю я, — комбики и усилители для гитары?»

Умка: Нет, это когда ты смотришь: кто пришел, кто ушел, если у кого-то кто-то попытался что-то спиздить, кто-то с кем-то подрался, ты сразу это разруливаешь.

«А это что, — я удивляюсь, — твоя проблема»?

Умка: Это моя проблема до сих пор.

Я, кстати, помню почти всех, кто тогда на Арбате играл. Были там мальчики, которые ходили и лежали на стеклах, были актеры, которые травили анекдоты возле театра Вахтангова, а вокруг них собиралась плотная толпа. Мне казалось тогда, что это очень крутая работа. Пел кто-то тоже все время, но мне не нравилось.

Проходим как раз театр. Огибаем тетю с сонным котом на руках. Ворочают головами по сторонам бодрые пожилые японцы.

Мне всегда казалось, что эти вот нелепые иностранцы должны как-то финансово оправдывать свое присутствие на этой улице, сорить долларами, что ли. На этот часто задаваемый самим себе вопрос Умка в своей статье ответила так:

«С долларами, между прочим, засада. Отправляясь на Арбат, всегда мечтаешь о богатом иностранце, который так проникнется, что отстегнет тебе сразу полкошелька… Фигушки. Иностранцы предпочитают не останавливаться, а если и башляют, то чрезвычайно скупо. Только как-то раз мы снискали одобрение американской девицы, купившейся на пару госпелов в моем отчаянном исполнении. Оказалась из некоей христианской организации. Дала, по-моему, доллар или два».

Аня подметает фиолетовыми клешами мостовую. Оператор забегает вперед и снимает, как она долго стоит одна на фоне строительных лесов, оплетающих запредельную арбатскую недвижимость.

Умка: Никакой ностальгии не испытываю, не могу сказать, чтобы я любила Арбат.

И добавляет вопреки всякой логике:

Возвращаешься откуда-нибудь сюда, как будто домой вернулась. (Длинная пауза)

В общем, здесь больше плохого, чем хорошего.

Взгляд Умки скользит по торговцам в передниках поверх курток, по прохожим.,

Умка: А вот тут была гуттаперчевая девочка в купальнике, с грустным выражением лица и длинными волосами. Ох, как мне ее стало жалко — я однажды видела, как за ней пришел отец.

«А художников ты этих знаешь?» — говорю. «Конечно, — кивает Умка. — Тут такие подводные течения, все всех знают». Проходим «стену Цоя». Там сидит на рюкзаках стайка подростков в черном.

Умка: Я раньше за деньги не играла, начала на Арбате (вздыхает). Тут начинаешь не в глаза смотреть людям, а в руки, сразу оцениваешь, сколько кто положит.

Один мой знакомый сказал, что Арбат — это улица неудачников.

«Ну что, — подошел к нам оператор и, закусывая перчатку, лезет за сигаретами. — Я все снял. Куда мы теперь?» «На Гоголя», — говорю.

Глава четвертая

Нежные души

В общем, я так себе понимаю, что к тому моменту, когда Аня впервые пошла со своей старенькой «Кремоной» петь песни на Арбат, она была кандидатом филологических наук. А до этого у нее был перерыв на то, чтобы быть женой и научным работником, а еще до этого она увлеченно хипповала. И Гоголя, на который мы сейчас шли, Гоголевский бульвар, был важным местом хипповой тусовки. Эту часть жизни неведомые силы тоже от меня утаили, несмотря на то, что Гоголевский бульвар и его окрестности года три был моим ежедневным маршрутом. Более того, у меня на Гоголевском проживает несколько близких друзей и их семей. Дедушек с внуками и собаководов — помню. Хиппи — нет. Мы подходим к памятнику.

Умка: …здесь вот, как ни идешь, обязательно на лавках лежат колдыри и спят.

От лавки отделяется уголовного вида молодец и идет к нам, но еще не нагнал.

Умка (с некоторой досадой): Сейчас будет деньги просить. Давай говорить по-английски?

Я: Давай.

Парень подходит к нам с оператором. Умка незаметно заворачивает за памятник и уходит в глубь бульвара. Мы остаемся с уголовным молодцом. Второй оператор продолжает писать звук удаляющейся Умки.

Умка: Я предупреждала. Мое дело было предупредить.

В это время тип, хотя мы его об этом не просили, читает в камеру стихи, где обильно повторяется слово «Христос». Сначала он нежно просит денег на хлеб, а потом уже не нежно на героин. Тут же начинает вязаться к оператору и толкать его. Мы наконец убеждаем типуса отцепиться по-хорошему. В это время Умка от нас удалилась метров уже на 30. Догоняем, и она мне тут же говорит: «Я, кстати, не хочу, чтобы этот тип попадал в мое кино». Ну, начинается, думаю, но молчу.

Умка смотрит на меня потеплевшим взглядом и продолжает миролюбиво:

«Я же тебе говорила, вот ты выйдешь в Нью-Йорке на Таймс-сквер, там точно такие же».