Если столкнешься с собой... (сборник) - Юрий Вяземский

Через пять минут о происшествии знал уже весь театр, а через полчаса у Кирилла состоялась повторная беседа с директором, который в присутствии завтруппой объявил Кириллу, что завтра же увольняет его из театра, «дело» его передает в следственные органы и что приложит все усилия к тому, чтобы Кирилл больше нигде не смог устроиться, не только на «Мосфильме», но и в самой последней захолустной дыре.

Директор славился своими могучими связями и редкостной безжалостностью. Он бы наверняка выполнил все свои обещания, но ему помешал завтруппой. Он вдруг заявил директору, что «молодой человек» ни в чем не виноват, что в «имевшем место инциденте» виноват лишь он сам, завтруппой, ибо сам «нагло спровоцировал молодого человека», что «никакие уголовно-процессуальные инициативы директора в отношении молодого человека он как пострадавший не поддержит», а, наоборот, будет «категорически все отрицать»; короче, потребовал от директора, чтобы тот замял дело, а если его трудно будет замять, чтобы применил административные меры к нему, завтруппой, как к «причине недоразумения». В результате получил-таки искомый выговор («за серьезные упущения в деле воспитания молодых кадров»), а Кириллу с удивительной поспешностью подписали заявление об уходе из театра и дали весьма приличную характеристику.

Когда вместе выходили из директорского кабинета, завтруппой дружески похлопал Кирилла по плечу и доверительно сообщил:

– А вы, оказывается, решительный молодой человек и умеете за себя постоять. Честное слово, не ожидал от вас! И поверьте, я вовсе не считал вас бездарным. Просто чувство юмора у меня с детства хромало.

…Странный был человек… Через год умер от цирроза печени…

К черту о театре! Нечего там вспоминать! Ни одной мало-мальски интересной работы!

Неожиданно Кирилл почувствовал облегчение. Вдруг стало легко и беспечно на сердце и блаженно пусто в голове.

Кирилл оделся и вышел на улицу.

Елизово было самым неподходящим местом для прогулки: пыльный, почти полностью лишенный зелени городишко, один из тех захолустных русских городишек, которые, казалось, ничуть не изменились за прошедшие сто лет. Когда на его улицах встречались друг с другом две машины, то обе вынуждены были тормозить, так как столбы жирной, клубящейся пыли, выраставшие у них из-под колес, упирались в ветровое стекло встречной машины и надолго лишали видимости шофера. В Елизово даже реки не было, а единственной его достопримечательностью служила широкая, вымощенная булыжником площадь с симпатичной церквушкой XVII века, от которой расходились две кое-как заасфальтированные улочки, именуемые здесь «проспектами», едва ли не единственные улицы с искусственным покрытием в этом пропитанном и придушенном пылью городишке.

Прижимаясь к домам, когда мимо него проезжали машины, Кирилл уже добрался почти до площади, когда вдруг подумал: «Я, видимо, ревновал ее к Светке, этой ее ненаглядной и гениальной Светочке. Отсюда все и началось».

Подумал вроде бы ни с того ни с сего, без всякой логической связи, даже без ассоциации без всякой, но тут же спохватился: «Не надо об этом! Ну зачем сейчас об этом? Не надо, ей-богу!» Но уже было поздно.

Да одного Светочкиного дня рождения было достаточно, чтобы отбить у Кирилла охоту бывать у них и видеться с ними!..

Светочка к себе на дни рождения никого не приглашала, всецело полагаясь в этом вопросе на своего мужа. За неделю до празднества Светочкин муж вдумчиво составлял список и с карандашом в руках обзванивал предполагаемых гостей – людей, большей частью чужих для именинницы, но для него представлявших «живой интерес» и «социальную ценность».

Кириллу он никогда не звонил и никогда его не приглашал.

До сих пор Кирилл не мог понять, что общего могло быть между его сестрой, Светочкой, худенькой, бледненькой девушкой, часто задумчивой, вечно рассеянной той особой поэтической рассеянностью, которая, как принято считать, должна отличать гениальных людей от простых смертных, и ее мужем, на редкость энергичным, деловым и пробивным субъектом, в модных очках с широкими стеклами, за которыми беспрерывно суетились и бегали в разные стороны маленькие бесцветные глазки школьного пакостника; при всем при том – невысокого роста, коренастым, уже в летах, уже с животиком.

Профессии он был самой неопределенной. По образованию он был философом, но, кажется, меньше всего занимался философией. То он был политологом и писал статьи в один из толстых научных журналов, который никто, кроме узких специалистов, не читает. То вдруг переквалифицировался в переводчика-синхрониста, «халтурил» (его лексика) на естественно-научных конференциях и конгрессах, переводя доклады, одни названия которых производили на Кирилла устрашающее впечатление.

Как ему это удавалось, для Кирилла всегда оставалось загадкой, так как английский язык, с которым он «синхронил», был у него весьма сомнительным, изъяснялся он на нем с ужасающим произношением и не менее ужасающими грамматическими ошибками, но не только не стеснялся по-английски заговаривать с Кириллом, но даже умудрился побывать в качестве переводчика однажды в Америке и дважды во Франции. Потом стал этнографом. Опубликовал в одном из очень популярных журналов ряд статеек, по его собственному определению «историко-этнографических очерков», которые, кстати сказать, из всех возможных журналистских жанров меньше всего походили на очерки. В них он три раза в год делился с читателем своими впечатлениями об «экзотических народах», которых не только никогда в глаза не видывал, но же подчас не был твердо уверен в том, существуют ли они до сих пор или уже исчезли с лица земли, ибо литература, на которую он опирался в своих изысканиях, оказывалась иногда пятидесятилетней давности.

Еще он был писателем, так как время от времени писал рассказы и повести, которые, однако, никто не брался публиковать («потому что они о вечном, а не о сиюминутном и конъюнктурном, за чем гоняются наши редакции и издательства»). Еще он был… Да проще сказать, кем он не был.

Дилетантизма своего ничуть не стыдился, а, наоборот, гордился им. «Моя профессия – дилетант», – любил повторять он и всегда с жаром принимался доказывать социальную необходимость и дефицитность им же изобретенной профессии. Была у него такая теория, согласно которой профессиональный дилетант оказывался таким же незаменимым для современной цивилизации явлением, как мутант для эволюционного развития от низшего к высшему.

В довершение всего Светочкин муж был нагл, бахвален и в обращении с Кириллом демонстративно снисходителен и даже брезглив… Кирилл тогда находился в особо бедственном положении: только что ушел из театра, мыкался по студии в поисках работы.

Короче – мерзкий тип! Для Кирилла, но не для Светочки, которая любила мужа самым нежным и преданным образом, заискивала перед ним и гордилась его «талантами». Доходило до того, что когда ее муж, накануне бурно и далеко за полночь отпраздновавший с друзьями очередной свой историко-этнографический очерк, на следующий день почивал до часу дня, Светочка, не решаясь нарушить его покой, отказывалась от своих ежедневных трехчасовых утренних занятий дома и ехала в консерваторию, где одиноко бродила по коридорам в поисках незанятого инструмента.

Ну да черт с ним, со Светочкиным мужем!..

Кстати, не только Кирилла он не приглашал на Светочкины дни рождения. Были и другие люди, которые также всегда являлись без приглашения, но которых всегда ожидали, и даже в голову не приходило, что они могут не явиться. И не только на все Светочкины дни рождения, но и на все ее премьеры, где мама всегда доставала им самые лучшие билеты, на все банкеты после премьер, где их усаживали на самые почетные места за столом. «Да подожди, Кирилл! – сердилась Анна Константиновна, когда перед Светочкиной премьерой они стояли у входа в Большой зал консерватории или в зал Чайковского и сын просил у матери один билетик из толстой пачки, которую она держала в руке. – Мне сегодня дали очень мало билетов. А еще должна прийти Альвика Михайловна с мужем и сыном, Тина Николаевна, Вера Вячеславовна… Вот рассажу их, тогда и о тебе подумаем. В крайнем случае постоишь где-нибудь наверху».

«Старая гвардия», как называла их мама, или «вся королевская шушера», как называл их Кирилл. Большей частью этот контингент формировался из маминых сослуживиц, наиболее яростных поклонниц Светочкиного таланта, которые посещали все ее московские концерты, следили за всеми подробностями Светочкиной творческой и, разумеется, личной жизни и уж восторгались, славословили и превозносили чисто по-гвардейски.

Одна из этих гвардейских дам даже завела дневник, в котором методически регистрировала все Светочкины выступления, все газетные и журнальные статьи и заметки, о Светочке написанные; собирала все программки концертов, на глазах удивленных прохожих сдирала с уличных рекламных щитов афиши; записывала все случайно оброненные Светочкой фразы и высказывания, ею сделанные, – в общем, по всем правилам составляла «Житие Светланы Нестеровой» и всех ее ближайших родственников, в том числе и Кирилла. Это «житие» она наверняка рассчитывала впоследствии опубликовать и тем прославиться. Во всяком случае, когда мама однажды попросила подарить ей некоторые «единицы хранения» из ее коллекции, «летописец» наотрез отказалась. «Вы, дорогая Анна Константиновна, и так войдете в историю как мама гениальной пианистки. Мне же позвольте взять на себя скромную роль ее первого биографа», – отшутилась она, но еще с большим усердием принялась за «житие», из которого зачитывала пространные куски на всех Светочкиных днях рождения и послепремьерных банкетах.