Восходящие потоки - Вионор Меретуков

Я-то хорошо знал, что он не простил бы мне и двадцати копеек…

…Несколько раз он приходил ко мне, в мое узилище, похоже, просто чтобы поболтать о жизни.

Вид у него был невеселый. На минуту у меня возникло впечатление, что он очень похож на нас с Карлом, со всей этой нашей неясной вселенской тоской и мыслями о бренности. Еще немного, и я бы его пожалел…

Гаденыш стал откровенней. Рассказал, что пара, которая якобы случайно несколько раз попадалась мне на глаза в Сан-Канциане и Вене, это довольно известные в определенных кругах детективы.

Очаровательная любовница Гаденыша — на самом деле вовсе не любовница. То есть она вроде бы и любовница, но никакая она не невеста. И все они, оказывается, выслеживали меня.

— Она тоже?

Гаденыш кивнул.

— Она тоже. Только делала она это крайне не профессионально. Кстати, как она тебе показалась в постели? Неправда ли, хороша? — Гаденыш ухмыльнулся. — Видно, и ты был не плох, коли она тебя не раскусила. А ты молодец! Наговорил ей с три короба о каких-то своих связях с тайными службами. Даже я поверил, что ты это не ты.

Еще Гаденыш рассказал, что, пока за мной в Австрии охотились одни

детективы, другие вышли на "паспортиста" Зоммербаха. Зоммербах, который изготовил мне десяток паспортов на разные имена, "раскололся", как только понял, с кем имеет дело. Разумеется, он назвал все мои "подпольные" имена и прочее… Сделать это ему было не сложно. Потому что все он записывал. Я спросил Гаденыша, зачем этот дурак все это делал.

— А вот для таких вот случаев, — охотно ответил Гаденыш, — когда серьезные люди интересуются каким-либо непослушным, вышедшим из повиновения индивидуумом.

И, по его мнению, Зоммербах, вовсе не дурак. Наоборот, это очень умный человек.

— На мое счастье, ты оказался на редкость непредусмотрительным и предсказуемым человеком. Как все интеллигенты, ты самый обыкновенный лох, — сказал Гаденыш. — Кое-кто из моих коллег опасался, что ты обзаведешься и другими документами, сделанными где-нибудь в Греции, Польше или Одессе. Тогда изловить тебя было бы значительно труднее. Но ты оказался форменным балбесом, понадеявшись на те документы, которые сфабриковал известный всей Москве Зоммербах. Удивительная беспечность! Она и привела тебя туда, куда привела, — и Гаденыш обвел рукой мое узилище. — Кстати, документики Зоммербах делает что надо, любую экспертизу выдержат. Ах, если бы знал, где он научился всему этому!..

…За полгода у меня отросли волосы, и я приобрел, так сказать, изначальный вид. Из зеркала на меня теперь взирала грустная физиономия, мало изменившаяся с тех пор, когда я зарабатывал себе на жизнь, работая истопником, тапером и

вольным журналистом. Можно было подумать, что время повернулось вспять. Седины не прибавилось, Базилевские вообще почти не седели, даже если они ухитрялись доживать до глубокой старости.

Мне предстояло решать, как и с чего начинать новую жизнь. Впрочем, вскоре выяснилось, что выбора у меня не было.

Полгода прошли, операция по изъятию денег из оффшоров завершилась. Я оказался никому не нужен. Меня, несмотря на прозвучавшие некогда по телефону страшные предупреждения, простили. Меня решено было освободить. Произошло это следующим образом. Меня просто высадили из машины где-то в не очень дремучих лесах Центральной Европы, похоже, на границе с Германией. В последний день заключения, накануне встречи с европейскими лесами, я поинтересовался у Гаденыша, что поделывают мои друзья, Карл и Славик.

Гаденыш пожал плечами:

— Трудятся на благо родины…

Как выяснилось позже, он не врал.

Гаденыш продолжил:

— Они немного попереживали по поводу твоей безвременной кончины… — и, увидев мое изумленное лицо, он довольно ухмыльнулся: — да-да, кончины. Что поделаешь, Павлик, пришлось сообщить им эту скорбную весть, чтоб не мешали. А то бросились бы искать, путаться под ногами… А так им сообщили, что ты погиб за неправое дело. Сейчас они почти успокоились. Жизнь, понимаешь, имеет обыкновение идти вперед, оставляя позади себя трупы, руины и вопросы без ответов.

Гаденыш стоял ко мне спиной и любовался кустом с белыми цветами, от одного вида которых меня мутило.

— А вообще-то я не держу на тебя зла, — сказал он задумчиво. — А мог бы. Хотя бы за то, что ты меня чуть не убил. Кстати, орудие убийства я нашел в твоих вещах. Почему ты меня треснул именно этой книгой, не понимаю… Как нарочно, выбрал самую тяжелую. У меня и сейчас еще голова болит к непогоде. Гад ты после этого, Павлуша. Книгу я, естественно, реквизирую. Вернее, национализирую. То есть возвращаю себе как законному владельцу. Сорок четвертый том Большой Советской энциклопедии, под редакцией академика Введенского.

Как же ты меня тогда треснул, скотина! Как будто целая редакция обрушилась мне на голову…

Кстати, разве ты не знал, что Борис Алексеевич Введенский мой дедушка? Не знал? Это тебя в какой-то степени извиняет… М-да… Павлик, дорогуша, пойми, мы живем в циничное время и в циничном мире. Вот ты считаешь, что я тебя обобрал. Я же считаю иначе. И вот почему. У меня появилась возможность удвоить капитал. И я его удвоил. За твой счет, Павлик, за твой счет.

Открою тебе глаза: ты не деловой человек, вот в чем твоя беда. В любом случае, при любом раскладе тебя ждал финансовый крах. Я был бы первостатейным глупцом, если бы не воспользовался моментом. И я поступил совершенно правильно.

Не воспользовался бы я, воспользовался бы кто-то другой. Ты все равно бы вылетел в трубу. И меня бы утащил с собой. Дело в том, что ты слишком хорошо думаешь о людях. А это ошибка: на самом деле люди — мразь и говно, запомни это. Когда ты это осмыслишь, многое в твоей жизни упростится. Тогда тебе будет легче принимать суровые, жесткие решения, которыми выложена дорога к успеху. Заметь, — к любому успеху.

Гаденыш по-прежнему стоял ко мне спиной и любовался похоронными цветами.

— И последнее. Тебя пощадили. Не последнюю роль в этом сыграл я. Я мог бы тебе этого и не говорить, но ведь мы были когда-то друзьями… И потом, я, вернее мы, намерены продолжить эксперимент, в котором тебе отведена главная роль. Средства для существования — и существования безбедного — тебе будут отпущены. Видишь, сколь гуманны те, кого ты вздумал надуть…

В словах Гаденыша я услышал едва уловимую фальшь. Он, видно, и сам почувствовал это, потому что, слегка помедлив, добавил:

— Эк ты наловчился, — он с одобрением посмотрел на меня, — да-да, есть еще один человек…

Он замолчал, по-видимому, рассчитывая, что я примусь его расспрашивать. Но я затаился и не издал ни звука. Гаденыш передернул плечами. Я опять пригляделся к тому месту, где у него прежде был горб. Я ничего не понимал: горба не было. Гаденыш продолжал:

— Так вот, тебя пощадили. Но с условием. Чтобы духу твоего не было в России. Понял? Ты не должен звонить своим друзьям, не должен иным способом с ними связываться. Для всех ты умер. Ты Паоло Солари. Как ты будешь из всего этого выпутываться, с твоим ужасным произношением и внешностью старорежимного диссидента, не знаю. Это уже твоя забота. Хотя один совет могу дать, я бы на твоем месте привел свою внешность в соответствие с фотографией в паспорте. Могу прислать парикмахера. Кстати, с бритой башкой ты мне нравишься больше, вид у тебя тогда не такой глупый…

Он повернулся ко мне.

— Ответь мне, Павлик, ты когда-нибудь напишешь свою гениальную книгу? Тебе ведь всегда что-то мешало… Мне интересно знать, что тебе помешает создать шедевр на этот раз. Кстати, если ты напишешь что-то стоящее, то тебе будет дозволено вернуться и прильнуть к родным березкам… Решение об этом принималось, как это водится в современной России, в сауне, вернее, в массажной с дамской прислугой. Открою тебе еще один секрет, я поспорил с одним очень влиятельным лицом. В далекие годы он разновременно окончил два института, — Гаденыш сделал паузу, — один из которых театральный.

Я подивился совпадению — мой отец тоже окончил два института и тоже разновременно. И один из них — театральный, причем режиссерский факультет.

— Так вот, — продолжал Гаденыш, — как многие умные и богатые люди, он, устав от бесконечных шести- и семизначных цифр, которые днем и ночью вертятся у него в голове, любит на досуге отвлечься на что-то необычное. Он любит ставить спектакли… Он разыгрывает жизнь, словно колоду карт тасует. А потом фишки ставит. Фишки — это живые люди. Он говорит, что это страшно увлекательно…