Риф - Валерий Игоревич Былинский

— Почему-то я не удивлен, — сказал я.

— Я тоже, Валера, — сказал брат, снимая очки. Мы пошли в дом.

Не знаю, соврал ли я. Мне ведь сразу захотелось спросить: «Зачем ты приехал, Вадим?».

— Здесь все по-прежнему, — говорил Вадим, сидя с зажженной сигаретой на старой кушетке. Когда-то я спал на ней, а он на раскладушке в другой комнате.

— Только холодно, — сказал я, — камин плохо греет.

— Ничего, я кое-что взял с собой и сегодня вечером приготовлю грог. Идет?

— Идет.

— Только неплохо бы сначала поспать, я ведь всю ночь был за рулем, Гип.

Моя акварель — розовый восход — лежала на видном месте, на столе, и Вадим конечно же заметил ее. Но только позже, когда я сделал салат и приготовил на электрической печке омлет и мы поели, он сказал, взяв рисунок двумя пальцами за угол:

— А… закат.

— Нет. Это восход, — сказал я.

— Понятно.

Он что-то недоговаривал. Спросить было легче — это я знал. Но смог бы он ответить так, чтобы сказать правду и остаться собой, братом? Мне показалось, что я ошибся, решив тогда, что брат нашел свое изменение и поэтому уехал, порвав со всем. Я не знал. Я смутно понимал, что, может быть, он сам сейчас отшагнул ко мне назад — просто, легко уничтожив шесть лет — и все-таки я не спрашивал. Я боялся почувствовать хоть какой-то стыд, который я, конечно, переживу сильнее, чем он. Я и сейчас — не понимая — чувствовал его сильнее, чем себя. Здесь, в этом царстве спокойствия, он словно накинул на свои нервы теплый покров тишины. Мы были наедине — рядом, одни в деревянном доме, стены, окна которого тихо дрожали от ветра, и что-то близкое, слишком чистое окружало нас — в этом тесном пространстве, как когда-то очень давно, в детстве, в собачьей, продуваемой ветром будке, которой давно уже не существовало.

Мы уснули, не раздеваясь: камин не грел, мне казалось, что я тоже был за рулем всю ночь, как брат. Ночью, когда я открыл глаза, Вадим стоял у окна, спиной ко мне.

— Что там? — я подошел и тронул его за руку.

— Тихо… — прошептал, не поворачивая головы, брат, — видишь?

Он отшагнул. Я, посмотрев в щель между шторами, ничего не увидел.

— Ну? — тихо спросил брат.

Вдруг я заметил очертания автомобиля, он стоял сразу за нашим забором в тени деревьев.

— Вижу… Это что?

— Пока не знаю. Может быть просто кто-то приехал.

— Вадим… Они за мной…

— Но почему две машины, Гип? Два джипа, странное дело, а?

— Ты видел вторую?

— Да, вон там, слева. Если снова закурят, увидишь.

— Значит… там кто-то есть?

— Да, внутри. Сидят и курят. И к тому же джипы, Гип. Именно джипы, сразу два.

— Может быть не к нам? — спросил я.

— Может быть. Надо подождать.

— Что же, ждать всю ночь, Вадик! Всю ночь?

— Тише… Я сказал — надо ждать. Сядь на диван, нечего тут торчать вдвоем.

Я заметил у стены, возле ног Вадима, темный предмет, напоминающий футляр, кажется, это был «Ремингтон» в чехле. Я сел на диван, взглянул на часы — было около трех ночи. Временами я закрывал глаза, продолжая бодрствовать в абсолютной темноте. Хотелось курить, но сигареты были далеко, в другой комнате, пришлось бы включить свет. «Ну как?» — один раз спросил я Вадима, но он не ответил. Он неподвижно стоял у окна, ровный, прямой. Камин остыл, было холодно. Я нащупал пальто — оно лежало рядом, надел его, стало уютней, теплей, — и вдруг вспомнил Файгенблата, Турцию, как мы мучились от жары. Я видел Босфор — поблескивающую поверхность моря, темные лица официантов, нереальные, слишком искренние улыбки зазывал — и вдруг сильно вздрогнул: изображение вспыхнуло, сон исчез.

Я вскочил и, еще ничего не понимая, смотрел на зашторенное окно, смотрел до тех пор, пока не услышал рев заработавших снаружи двигателей — сразу двух, трех, нескольких. Вадима не было, стоял только прислоненный к стене «Ремингтон» в чехле. Я подскочил к окну: белый «Форд» Вадима задом выезжал со двора. Мне в лицо ударил свет фар, я отшатнулся, присел, закрывшись шторой, и видел, как они поехали за ним, две машины, два одинаковых джипа, один за другим. Прячась, я опрокинул «Ремингтон» и сидел на нем, коленями на кожаном чехле. Потом я встал и, держа «Ремингтон» в одной руке, вышел во двор, все еще слыша удаляющийся гул двигателей.

Я подбежал к «Жигулям», открыл дверь, включил зажигание — машину тряхнуло и двигатель заработал. Включив ближний свет, я выехал со двора. Машину трясло, я ехал по песку, боясь перейти со второй скорости на третью — только так я мог видеть следы, еще не занесенные песком. Потом я не выдержал, увеличил скорость, помчавшись неизвестно куда.

Потеряв следы, я попытался развернуться — двигатель сразу заглох.

Я выключил фары, повернул голову и увидел рассвет: над морем ползла серебристая полоса, в воде дрожали искры холода. Чувство, что я уже был здесь, именно в эту минуту — но только тысячу лет назад — хлынуло на меня и проникло в дыхание. Я сидел и не мог двинуться. Я понимал, что давно мог предугадать эти секунды, что еще несколько лет назад сумел бы, как киномеханик, откручивающий назад фильм, что-то изменить. В лобовом стекле машины, похожем на вогнутый экран, мне летели навстречу кадры какой-то странной жизни, в которой я с трудом, но все же что-то распознавал. Я видел запеленатого младенца, которого кладут на чужую кровать, узнал запрокинутое лицо Лины, которую кто-то целовал, кажется, я, а может Вадим? Я увидел свою мать, нервно захлопывающую за собой дверь нашего дома и выходящую в сад. Я видел отца, который, гулко ступая по полу, подходит к телевизору, включает его и опускается в старое протертое кресло. По лицу отца бегут синеватые блики телевизионных кадров, сильно ссутулившись, он неотрывно смотрит в экран телевизора, смотрит, несмотря на то, что сейчас, здесь, на этом пустынном морском берегу исчезает в песчаной буре его сын, а второй сидит в автомобиле и не может двинуться с места.

Вдруг я услышал время. За окном скрипел, выл, шелестел и бился в стекло песок. Я взглянул на часы. Повернул голову и понял, что дороги здесь нет. Впереди, слева и справа

— все было засыпано песком.

Песок и ветер — одно живое пляшущее существо. Я выбрался из машины и, прикрываясь от ветра рукой, побежал к