Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

он увидел, как тот, прижав её к выложенной изразцами печи, осыпает поцелуями грудь и шею, и увёл товарищей к себе играть в карты. — Разве ты вчера с ней… не был?

Данила тяжко вздохнул и весь ссутулился.

— Сперва она податлива была, на поцелуи отвечала, я чувствовал — словно воск в моих руках тает, а потом вдруг вырвалась и убежала в слезах. — Он сжал в кулаки подрагивающие пальцы и прикрыл глаза. — Не могу я, Ивашка. Любит она его, ирода!

— Кого? — осторожно переспросил Иван. Отчего-то ему вспомнился певчий-казак.

— Шубина! — Брат судорожно вздохнул, не то всхлипнул.

— И-и-и! Нашёл к кому ревновать! — Иван рассмеялся. — Шубина нынче с собаками не сыскать!

— Она с ним в переписке состоит.

Иван насторожился.

— Откуда взял?

— Мавра сказывала.

— А с чего это она с тобой откровенничает? — Иван пристально взглянул на брата. По собственному опыту он знал, что после амурных утех разнежившаяся Мавра становилась не в меру разговорчивой, и у неё много чего можно было выпытать, о чём в обычном состоянии она ни за что бы не проговорилась. Сам не раз пользовался. — Или было у вас чего?

Данила завздыхал и взглянул виновато.

— Сошлись мы с ней раз. Прости, Иванушка. Сам не знаю, как произошло. Я от Елизаветы ровно пьяный был… А тут она. Ну и… случилось… Прости.

— Ай да Мавра! — Иван хохотнул. — Интересно, с Михайлой она тоже спит?

Данила скривился, а Иван хлопнул его по плечу.

— Да пёс ней! Я ж на ней жениться не собираюсь, пущай Петруха себе рога растит. И что Шубин?

— Пишет он ей. И она ему пишет. Не забывает…

— Да и пускай пишет. — Иван пренебрежительно махнул рукой. — Он-то в Ревеле, а ты здесь, с нею рядом! Что ты этакий рохля? Смелее будь! Настойчивей.

— Тогда на охоте мне показалось, что она не против… Так смотрела на меня. Счастливый ты, Ивашка… Не знаешь этих мук адовых. Когда то поманит, то оттолкнёт, то раззадорит, то будто водою ледяной окатит.

— Да она ж специально тебя дразнит! Дамы этакие игры обожают! Она, небось, ждёт, когда ты резвость явишь. Приди к ней ночью в опочивальню. Бабы напор страсть как уважают! Не устоит. Она ж не девица — натура, поди, просит. Стосковалась уж за столько-то месяцев. Тут коли раз своего добьёшься, так и всё — твоя будет. Ублажать устанешь. — Он подмигнул.

* * *

— «…а того хуже, матушка, что Авдотья моя в страсти виннозапойной удержу не знает вовсе. Нынче всякий день пьяна так, что на ногах не держится. Уж я её и увещевал, и запирал, даже и бивал — всё без толку. На тебя, благодетельница, последняя моя надёжа — коли уж и ты не вразумишь, мне токмо в омут головой от этакой жизни. Остаюсь преданный тебе безмерно, нижайший раб твой, Матвейка Гвоздев», — дочитала Мавра и протянула письмо Елизавете.

Елизавета зыркнула на несчастную бумажку так, что та чудо что не возгорелась. Она сидела перед зеркалом, то и дело бросая взгляды на собственное отражение, а стоявшая за её спиной Прасковья осторожно расчёсывала распущенные волосы.

— Да лучше бы он её самоё в омут башкой сунул! — в сердцах бросила она. — Как мне сестрица дражайшая надоела, сама бы придушила с радостью! Вот что с этой мерзавкой делать?

Мавра вздохнула. Вопрос был риторический, ответа на него не имелось.

Когда четыре года назад в дом к Елизавете явилась чуть не в лаптях молодая женщина, назвавшаяся Евой Дитриховной Скавронской, та и не предполагала, что, обогрев незнакомку, обретёт себе такую докуку. Ева назвалась дочерью старшего брата Елизаветиной матери, Дитриха Скавронского, уже покойного. Причём никто из многочисленной родни Екатерины Алексеевны, к тому моменту уже прочно обосновавшейся в России, не мог с уверенностью сказать, есть ли в семействе такая родственница. Старшее поколение вроде бы припоминало, что имелся у них некогда брат Дитрих, который не то сгинул во время Северной войны, не то пошёл против отцовской воли и был изгнан, но ни о самом Дитрихе, ни о его семье толком ничего не знало.

Девица рассказала, что она сирота, мать потеряла ещё во младенчестве, а отец помер около года назад и, умирая, велел дочери идти в Петербург, где нынче царствует его родная сестра Марта[95]. Девушка сперва решила, что отец повредился умом, но, когда стала рассказывать об этом соседке, та, к её удивлению, подтвердила — так и есть, русская царица и впрямь родом из Лифляндии и самого простого корня. Похоронив отца, Ева продала все мало-мальски ценные пожитки и отправилась в далёкую Россию.

Екатерину она не застала. Возможно, та и вспомнила бы старшего брата, но к моменту, когда Ева добралась до Санкт-Петербурга, Екатерина Алексеевна уже четвёртый месяц покоилась в усыпальнице Петропавловского собора. Однако Ева выяснила, что у неё есть двоюродная сестра, и заявилась к Елизавете.

Несмотря на то, что многочисленные её кузены, дядья и тётки — Скавронские, Гендриковы и Ефимовские, получившие из рук венценосной сестры имения и титулы, — к новоявленной родственнице отнеслись холодно, Елизавета как глава этой огромной и пёстрой графско-крестьянской семьи Еву пригрела. В родстве, в отличие от прочих, она не сомневалась — Ева была удивительно похожа на молодую Екатерину.

Елизавета, даром, что сестрица оказалась старше на шесть лет, взяла ту под свою опеку — наняла ей воспитателей, окрестила в православную веру с именем Евдокия, дала за ней неплохое приданое и пристроила замуж за вполне состоятельного, хоть и не слишком знатного дворянина, Матвея Алексеевича Гвоздева.

Однако недаром говорят, что благие порывы порой ведут прямиком в адскую геенну: вскоре после свадьбы выяснилось, что мало того, что молодая жена блудлива, как кошка, она ещё и пила запоями. И теперь Елизавета, которую мучило чувство вины перед мужем бедовой родственницы, была вынуждена разбирать постоянные их жалобы и склоки.

— Я, конечно, им отпишу и Дуньку как следует выбраню. Была б она здесь, и по щекам бы нахлестала, да только сие столь же бестолково, как лечить падучую розгами, — сердито проговорила Елизавета.

— Запойная страсть, всё одно, что падучая, та же хвороба, — отозвалась Мавра сочувственно. — Сама не пройдёт. Лечить надобно.

— Да как же её вылечишь? — Елизавета вздохнула.

Прасковья, до сих пор молчавшая, оживилась:

— Всего вернее знахарку найти, чтобы травками да заговорами её попользовала. Тётки моей деверь тоже пил, ровно слон персиянский, жёнка его много лет маялась, а как он с пьяну её чуть не зарезал, так ворожейку нашла. Она питуха каким-то снадобьем опоила, он, правда, с того