Над Кубанью зори полыхают - Фёкла Навозова

— Вот спасибочки! — поклонилась Катерина, бросая на участкового бедовый взгляд.

Несколько дней она ублажала участкового—готовила такие вкусные кушанья, что хозяин только крякал от удовольствия.

По вечерам она накрепко запиралась в своей комнатушке и не отзывалась на настойчивые стуки хозяина.

А утром, улыбчивая и ласковая, Катерина снова бросала на него лукавые взгляды.

— Запираешься ты, Катя, напрасно! — заметил он ей. — Я человек такой: как ко мне относятся, так и я… Запомни это!

— Ой, ваше благородие! — всплеснула руками Катерина. — Сон у меня очень крепкий.

— Так вот. Я сейчас уезжаю и вернусь поздно, — предупредил участковый. — Так ты высыпайся днём. Понятно?

— Как не понять! Да разве ж я могла подумать, что такой представительный мужчина на меня, серую, посмотрит!

Очень довольный участковый уехал. Вечером Катерина на славу угостила конюха сдобными пирогами и наливкой.

— Кушайте, кушайте! — угощала, она.

Рябой конюх блаженно улыбался и нажимал на бутылочку.

Катерина тоже улыбалась и все подливала в его стакан хмельную наливку.

Когда конюх захрапел, положив голову на стол, Катерина заперла в сарай злых, раскормленных собак. Было уже совсем темно, когда две тёмные фигуры бесшумно проскользнули в дом участкового. А стряпуха, заперев за ними калитку, принялась готовить на кухне обильный ужин.

Марченко вернулся в полночь. Забрызганный грязью, усталый, он тяжело рухнул на диван и закрыл глаза.

Катерина бесшумно расставила на столе тарелки с едой, открыла четверть с вишнёвой наливкой. Хозяин сквозь дремоту почуял запах жареного гуся, открыл глаза, зевнул и подсел к столу.

— Садись и ты, Катерина, — приказал он, осушив полный стакан вишнёвки.

— Да что вы, ваше благородие! —отмахнулась стряпуха. — Да разве ж я смею!

— Садись, садись, когда приглашаю!

Участковый налил себе вишнёвки, а другой стакан подал Катерине.

— Ой, спаси Христос! — Она выпила, вытерла полные губы и, причмокнув, сказала: — Ой, и хороша же!

Участковый пил стакан за стаканом. Заедал жареным гусем и, быстро хмелея,, жаловался кухарке: г Измотался я с этими сукиными сынами большевиками. Грозятся, мерзавцы, стереть меня с лица земли. А не понимают того, сволочи, что в руках они у меня, что о каждом их шаге я скоро знать буду…

— Ой, боже ж ты мой! — воскликнула Катерина. — Да как же это вы узнавать можете, что замышляют супостаты?

I, — Есть одна лазеечка! — ухмыльнулся Марченко. — Ну, пойдём!

I, Пошатываясь, он направился в спальню. Катерина напряжённо смотрела ему вслед.

В тёмной спальне вдруг послышался глухой удар и что‑то тяжело рухнуло на пол.

Катерина перекрестилась.

Из спальни вышли суровый, побледневший Мишка Рябцев и другой, незнакомый, казак. Они ключами участкового открыли его объёмистый несгораемый шкаф и переложили из него все папки в чувал. Потом пошли с Катериной в её камору, крепко связали вдовушку и ушли…

Только утром на крики Катерины прибежали соседи. А через полчаса вся станица знала, что участкового начальника убили красные. Примчались из Армавира штабс–капитан и есаул из контрразведки.

Они долго допрашивали Катерину. Та плакала навзрыд, хвалила убитого и проклинала убийц. Но по делу она сообщила очень мало, накормила хозяина ужином и легла спать. Ночью на сонную в темноте навалились какие‑то бандиты, привязали её к кровати, заткнули рот подушечкой-«думкой». Только утром ей удалось вытолкнуть кляп изо рта и закричать.

Трудно было сказать, по поводу чего больше сокрушались контрразведчики — оттого, что погиб участковый начальник или что исчезли списки осведомителей и другие секретные документы.

Наверное, больше о последнем.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Атаман Евсей Иванович Колесников все сильнее путался в происходящих событиях. Он был уверен, что красные — это босяки–грабители, а белые — защитники порядка и веры. А тут вдруг убедился, что грабители-то — белые. И ещё верные люди сообщили, что у красных и порядка больше и имеются среди них офицеры и даже генералы. Заплутавшись в противоречиях, атаман теперь частенько заводил «политические» разговоры с новым участковым начальником, человеком средних лет, образованным.

— Объясни ты мне, — просил его Евсей Иванович. — Затеяли революцию рабочие Петербурга, поддержали московские, ну и в других там городах. Почему затеяли, мне понятно, кому неизвестно, што война силы измотала, голод доконал рабочих. Невтерпеж стало — вот и взбунтовались В пятом году тоже из‑за этого бунт поднимался, хоть и не дошло до того, чтоб царя сбросить. А вот што надо этим большевикам? Не могу понять. Видно, опять жиды подзуживают, не иначе как погубить Россию хочут.

Новый участковый слушал атамана посмеиваясь.

— Вы, Евсей Иванович, как малое дитя рассуждаете! Ведь нынешняя революция — это не та революция, что в пятом году была. Это другая революция. — И раздельно произнёс: — Социа–листи–ческая! — Участковый поднял указательный палец вверх и, обведя в воздухе круг, продолжал разъяснения: — Это, господин атаман, та революция, которая весь земной шар может пожаром охватить, и тогда нашему брату жандарму вместе о атаманами, не говоря о буржуазии, наступит конец.

Атаман сокрушённо качал головой и думал, что хорошо бы снять с себя ярмо атаманское, да как? «Убьют меня не за здорово живёшь вместе с этим новым начальником. Уж очень он грамотный», — размышлял атаман.

Ему было понятно, почему бедные казаки бегут к красным. Но что там делает Митрий Заводнов? Или взять его же, атамана, семью. Старший сын Василий, в чине есаула, где‑то под Орлом сражается против красных.

А об Алексее слух прошёл, что дезертировал из армии белых и к красным перекинулся.

И целыми ночами не спал атаман, пытаясь распутать узел, затянутый жизнью.

В одну из вьюжных декабрьских ночей явился домой Василий. Украдкой постучал в окно, с оглядкой пробрался в родной дом.

Точно изголодавшийся волк, накинулся есаул на домашнюю снедь. Рвал крепкими зубами мясо, глотал, не прожёвывая, хлеб, запивал крепким самогоном. А когда наелся, закурил и сказал отцу:

-— Папаша, дела наши дрянь! Отступаем! Бросайте своё атаманство к чёртовой матери, пока не поздно! А что Алешка наш у красных — может, это и к лучшему… Глядишь, сдамся ему и выкрутит он, не чужой ведь.

К Атаман молчал и покряхтывал.

До зари пробыл сын дома, а потом, распрощавшись с родителями, ускакал.

После этого атаман почти перестал бывать в правлении, ссылаясь на болезнь. И вправду, он осунулся и похудел.

Работника атаман рассчитал, пояснив ему:

— Не такая теперь жизня настала, чтобы в дому работников иметь!

Дома решил Евсей Иванович сделать себе тайник. Всей семьёй трудились. Во двор чужих не пускали. Вывели внутри кухни новую стену из досок. Заклинцевали, обмазали и побелили. Вход в просторный застенок устроили под печью, сбоку, да так, что никто в жизни не догадался бы, что это вход в тайник. Из тайника в чащобу молодого вишенника пробили маленькое окошечко — лишь бы человеку можно было вылезти, уж если на то пойдёт. Забор у Колесниковых высокий, каменный, ворота и калитка жестью обиты, изнутри на засов ^запираются, цепных собак на ночь спускают.

Тревожно жил атаман, боялся прихода красных.

Тихо, пустынно в зимней степи. Потрескивают под ветром мёрзлые кустики и былинки. Тонким, хрустящим гололёдом покрылась земля. Желтая луна то выглянет из‑за тучи и мёртвым светом зальёт степь, то спрячется.

Медленно, опираясь на палку, едва бредёт по степи кто‑то. Часто останавливается. У высокого косогора, за которым начиналась станица, упал. Видно, идти дальше уже не было сил. Любопытная луна выглянула из‑за тучи, осветила бледное девичье лицо. Женщина зашевелилась, с трудом поднялась на ноги.

— Святая дева Мария, — шептала она. — Дойти бы домой живою, у отца и матери прощения попросить, а там что будет.

Вот и двор Матушкиных. Опустившись у калитки на гнилую колодину, женщина заплакала, в первый раз заплакала после того, как сбежала из дому с Яшкой.

Подбежал лохматый Барбос, радостно заскулил и лизнул хозяйку в лицо.

— Барбосушка, милый! — простонала Аксютка. — Узнал! Она обхватила руками шею старой собаки и зарылась лицом в жёсткую шерсть. Барбос не вырывался. Он приветливо помахивал хвостом.

С трудом Аксюта добралась до крыльца. Из щели прикрытых ставень просачивался желтоватый огонь коптилки. Она с трудом повернула щеколду на двери.

— Бог милости прислал! — смиренно приветствовала она родителей.

Мать, сидя на лавке, пряла, отец чинил хомут. Увидев дочь, они оцепенели от неожиданности.

— Аль не рады, что в родительский дом вернулась ваша дочь? — спросила Аксютка, криво улыбаясь. —Ранетая я… Умирать домой пришла.