Повелитель теней: Повести, рассказы - Наль Подольский

Но внизу мы уже ничего не заметили, кроме нескольких теней на стенке, ожидающих у перекрестка, пока им не позволит пройти тень светофора.

Сашка, верный своим принципам, принялся оглядывать крыши, отыскивая канатоходца, но ничего не нашел — и выглядел довольно растерянно.

Мы встречались втроем почти каждый день, никогда заранее не сговариваясь и не назначая специального места, но тем не менее обязательно встречались. Несмотря на мелкие разногласия, мы жили в своем собственном мире, защищенном от спешки и посягательств извне. Не знаю, откуда бралось это чувство абсолютной защищенности, но, так или иначе, тот год был счастливым.

Наше прелестное существование продолжалось всю зиму и разрушилось только в начале лета. Пришло разрушение в образе красивой женщины, поджидавшей меня на улице после работы. Она улыбнулась мне, словно доброму приятелю, и шагнула навстречу.

— Я мама Жанны, можно мне поговорить с вами? — Она и говорила, и двигалась легко и упруго, и это впечатление упругости распространилось как-то и на ее одежду, и на лицо, и даже на взгляд, доверчивый и внимательный к собеседнику. И все же, непонятным образом, от нее возникало ощущение настороженности. Слишком много, пожалуй, тщательности было вложено в ее костюм и в приятную легкость общения, словно некий чудесный портной вместе с сиреневым жакетом сшил для нее и эту беззаботную улыбку.

— Мне давно уже хотелось познакомиться с вами, да все не было случая. — Она взяла меня под руку, и прохожие посматривали на нас одобрительно, — должно быть, мы выглядели очень благополучной парой, солидный стареющий гражданин и красивая, хорошо одетая женщина.

— Но теперь я… немного беспокоюсь за Жанну. — Она слегка запнулась, и от этого потерялась частица ее внешней беззаботности. Так иногда падает лепесток свежего с виду цветка, и цветок остается свежим, но уже есть в нем пустое место, которое ничем не заполнится.

— Эта игра с тенями, она недетская, я боюсь ее… и красота эта, — она махнула рукой в переулок, упирающийся в узкий мостик, — тоже не для детей. Жанна стала меняться… тени, тени… я боюсь этого города. — Лепестки ее беззаботности опадали один за другим.

— И еще ваш ужасный Сашка… да, да, ужасный… он из этого города, из камня и теней… и, вы не поймете, я боюсь его, он сам — тень.

— О! — не выдержал я.

— Я же говорила, что не поймете, оттого что вы мужчина, — засмеялась она, и мне на миг показалось, но только на миг, что все лепестки вернулись на место.

— Мой ребенок говорит ужасные вещи, — голос ее стал жалобным, — все Сашка и Сашка… Это надо же, такое выискать! От него бы нормальный ребенок бежал без оглядки, а она с ним на «ты». Почему? — Она обиженно всхлипнула. — Из целого города выискала… именно ЭТО! Почему? — В ее глазах появились слезы, требуя от меня ответа на это настойчивое «почему».

Мы завернули в первую попавшуюся подворотню, и, по странному совпадению, за ней оказался тот самый двор-пустырь, двор-поляна, где прошлой весной я встретил Сашку с рулеткой.

Как и год назад, тополиный пух неслышно плыл над землей, и старушки в черном сидели по своим скамейкам, украшенные трепещущими белыми хлопьями.

— Давайте присядем, — попросила она. Ее глаза не были накрашены, и она смело орудовала носовым платком.

Старушки на нас даже не взглянули: женщина с платочком у глаз и мужчина, ее утешающий, — банальный пустяк для большого города.

— Это все не так страшно, — теперь она говорила спокойней и медленней, — беда в самой Жанне, а может, в моем отце. Он всю жизнь рисовал и носил рисунки на выставки, их там у него не брали, но он все равно носил. Без конца рисовал одно и то же, портил и рвал рисунки и бесился, что его не хотят понять. Это было ужасно… Я всегда была счастлива, что Жанну к этому не тянуло. А сейчас она начала рисовать и, как дед, рвет рисунки!

— Но может быть…

— Нет, нет! Если бы вы видели — это выражение лица, его ни с чем не спутаешь! Я вижу, она хочет чего-то, чего вообще нет, и знает, что этого нет, и потому сердится. Это ужасно! — Она остановилась, чтобы перевести дыхание. — А теперь посмотрите, что она рисует.

Она достала из сумочки скрученные в трубку листики. Они не слушались и все время сворачивались, но нам удалось кое-как их расправить у нее на коленях.

Все рисунки были темными силуэтами, силуэтами города теней. Листки заполняли призрачные, казавшиеся живыми тени домов, и старинные автомобили с большими смешными колесами, молодые люди в котелках и с усиками, и женщины в шляпках с лентами, в длинных, до земли, платьях, и деревья со странными цветами в ветвях.

— Если хотите, возьмите что-нибудь, — предложила она, — Жанне будет приятно.

Я выбрал рисунок, где в нижней части листа по проволоке шел канатоходец, а наверху, на карнизе, сидели в ряд и как будто смотрели вниз вороны и еще какие-то диковинные птицы.

Мне-то рисунки понравились, но я слишком мало в этом смыслил.

— Вы не хотите показать их понимающим людям?

— Уже показывала, — она вдруг смутилась, — говорят, ничего особенного, многие дети так рисуют.

— Ну вот, — она поднялась со скамейки, — стоит немного поплакаться, и становится легче, — ее улыбка стала опять беззаботной, — завтра мы улетаем в Крым, к бабушке. И наверное, мы… вообще там останемся. Я боюсь этого города, а там… там тени короткие, их почти не видно. Не осуждайте меня, что я так всего боюсь… дочь — это очень сложно.

На улице, уже прощаясь, она протянула мне карточку:

— Наш будущий адрес, не потеряйте.

Наутро Жанна, в нарядном оранжевом платье, пришла попрощаться. Она чмокнула каждого из нас в щеку и убежала, а у меня не хватило духа открыть Сашке истину.

Но на следующее утро я все-таки решился.

— Наивная ограниченная женщина! — заявил Сашка; он всегда начинал выражаться напыщенно, когда не мог скрыть обиду. — Она думает, можно убежать от собственной тени!

Сашка вернулся к своим картонкам, а меня услали в командировку в тихий маленький город с резными деревянными крылечками, с тополями и липами.

Я сидел в светлой комнате за таким же канцелярским столом, как у себя на работе, и, приучившись не замечать воробьиного гвалта за раскрытым окном, проверял бесконечные столбики чисел на привычных зеленоватых бланках, уже начавших желтеть. На счетах в стуке костяшек на секунду вновь оживали цифры, пять лет назад означавшие чьи-то зарплаты, налоги и алименты, а теперь уже ничего не значившие и имевшие смысл лишь для двоих — для меня, искавшего в них ошибки, и для человека, который мог эти ошибки сделать. Он, уступивший сейчас мне свой стол, сутулый до горбатости старый бухгалтер, по субботам и воскресеньям давал мне свою лодку, чтобы я мог кататься по ленивой зеленой реке и удить рыбу, словно я приехал не инспектировать его, а в гости. Я отсчитывал время по этим субботам и воскресеньям, и они скоро так примелькались, что отведенный мне срок прошел бездумно и незаметно.

Домой я уезжал с удовольствием и, ложась в поезде спать, размышлял, как пойду гулять утром и где лучше искать Сашку.

Город встретил меня, несмотря на раннее время, духотою и жарким солнцем. Сашку я обнаружил у пивного ларька, причем он явно был в центре внимания: между ним и очередью происходило какое-то объяснение. Не желая мешать, я тихонько пристроился в хвосте.

— Покажи, Сашенька! — просил высокий багроволицый мужчина, умильно улыбаясь и протягивая Сашке только что полученную от продавщицы кружку с белым султаном пены.

— Я тебе не Сашенька! — отвечал тот, против обыкновения, раздраженно.

— Покажи, Сашка! Покажи! — раздалось несколько голосов сразу.

Сашка хмуро кивнул и взял кружку. Он отошел к стене и, глядя вдаль, вытянул руку с кружкой, застыв неподвижно, как памятник. Тень его, с кружкой в руке и важно откинутой головой, выделялась темным пятном на грязно-голубой штукатурке.

Все кругом замолчали, и даже продавщица перестала греметь кружками и, опершись рукою на кран, выжидательно смотрела на Сашку.

Он же, выдержав приличную паузу, быстро и как-то странно переставил пальцы, держащие кружку. И ее тень на стене, вместе с колеблющимся султаном пены, явственно отделилась от Сашкиной руки и торжественно воспарила рядом с ней в воздухе.

Позволив всем насладиться зрелищем, Сашка как ни в чем не бывало выпил свое пиво. Публика не скупилась на одобрительные возгласы:

— Надо же!.. Артист!..

— Вот и я, — объяснил багроволицый хлопотливо и радостно, — и я тоже сперва не поверил!.. А вот видишь…

Ко мне доверительно наклонился старичок в поношенном морском кителе:

— В Академии наук… большой человек был… а вот сгубила.

— Кто сгубила? — не понял я.

— Кто, кто… нашего брата водка губит.

Сашка явно был в дурном настроении. Думая, что ему неприятна внезапная и специфическая популярность, я постарался скорей увести его от ларька, но его нервозность не проходила.