Повелитель теней: Повести, рассказы - Наль Подольский

Когда мы покончили с пивом, он представился:

— Меня зовут Сашкой.

Я неточно понял его и, прощаясь, назвал Сашей.

— Не Саша, а Сашка, — поправил он с мягкой непреклонностью.

Проводив меня до самой службы, он объявил, что готов гулять со мной хоть каждое утро, что ему на работу к одиннадцати и что двух часов, с девяти до одиннадцати, ему будет как раз хватать для занятий «своим делом».

Как потом выяснилось, он работал в магазине старой мебели, точнее, не в магазине, а около магазина. Его компаньон, молчаливый небритый увалень, владел транспортным средством — двухколесной тележкой, а Сашкин вклад в дело состоял в умении разговаривать и в грустном обаянии, привлекавшем клиентов.

Я встречал его часто, всегда случайно, но с неизменной регулярностью. Он робко и приветливо улыбался, мы гуляли и пили пиво. Он разделял мое пристрастие к «тому городу», городу теней, но его интерес к теням был более цепким, с оттенком непонятного профессионализма; он словно изучал их, обращая пристальное внимание на детали.

Однажды он подвел меня к тумбе, оклеенной театральными афишами. На ней пологим горбом рисовалась тень садовой решетки.

— Посмотри! — Он показал на портрет какой-то болгарской певицы, обрамленный тенью кольца; над ним возвышалась острая тень пики. Я невольно взглянул на решетку: и кольцо, и пика были на месте.

— Забавно… — протянул я уклончиво.

В Сашкиных глазах отразилось некоторое недоумение. Он подошел к решетке и, будто учитель, объясняющий у классной доски, постучал пальцем по кованому завитку внутри кольца. Действительно, тени у этого завитка явно не было — там, где ей полагалось находиться, лоснилась на солнце синяя типографская краска.

Эта мелочь приятно меня поразила. Все мы знаем с детства, что тень обязана повторять свой оригинал до мельчайших подробностей, не допуская никаких отклонений, и от этого мир теней что-то терял. А сейчас случилось хоть и маленькое, но все-таки чудо.

Видимо, Сашка знал еще кое-что о подобных вещах; однако я его не расспрашивал, ожидая, пока он не захочет сам что-нибудь рассказать.

Повод вскоре нашелся. Есть удивительное место возле Садовой — двор не двор, что-то вроде небольшого пустыря. Вокруг него вырос лес высоких серых домов, обступив его сплошь, а внутри, как поляна, осталось свободное место. Вели туда две или три подворотни с канала, и было приятно и неожиданно, войдя в обычные городские ворота, оказаться не в узком колодце-дворе, а почти на открытом месте, среди тополей, диковато растущих кустов и скамеек, расставленных без всякой заметной системы. Под деревьями приютились два каменных нелепых сарая, построенных весьма основательно, а посредине этого странного места красовался земляной холм, на котором рос древний и кряжистый тополь.

На скамейках, с раннего времени, грелись на солнце старушки, но всегда находилась где-нибудь и пустая скамья, чтобы присесть на минуту и выкурить сигарету. Особенно хорошо здесь в июне, когда цветут тополя. Белый пух собирается в большие сугробы, и если сесть на скамейку и удержать хоть немного перекатываемого ветром пуха, то очень скоро ноги оказываются внутри мягкого белого вороха — каждый клочок его трепещет и готов оторваться, лететь по ветру и плясать над землей.

Вот здесь-то веселым солнечным утром я и застал Сашку за работой. Он тянул рулетку вдоль кирпичной стенки сарая, шагая, словно в морской пене, по щиколотку в волнах шелковистого пуха, и белые хлопья трепыхались на желтой ленте рулетки, и на полях Сашкиной шляпы, и в волосах, придавая его облику нечто карнавальное. Несколько старушек, в таком же карнавальном убранстве, обступили его полукругом и терпеливо следили за каждым его движением.

Я пытался увидеть, что он там измеряет, и вскоре понял: на стенку сарая падали тени двух рядом стоящих домов, и этот чудной человек, в восемь утра, мерил их тени, и даже не тени, а ширину дырки — просвета между тенями!

Окончив измерение, он записал что-то в блокноте. Одна из старушек осторожно сделала шаг внутрь полукруга и, утвердив свою клюку в пуховом сугробе и прочно оперевшись на нее, обратилась к Сашке:

— Скажи, милый, выселять-то нас осенью будут?

— Не будут вас выселять, не бойтесь, — попытался успокоить ее Сашка, свертывая рулетку.

— А чего же бояться, ты только скажи когда? — Она подалась вперед и устремила на Сашку настойчиво-вопросительный взгляд.

— Не боимся мы! Пуганые мы, пуганые! — оживилась внезапно другая старушка.

Сашка стал беспомощно оглядываться и, заметив меня, поспешно направился в мою сторону. Старушки проводили его тусклыми покорными взглядами, покивали медленно головами и начали расползаться по своим делам.

— Невежественные люди, — вздохнул Сашка.

На следующее утро он появился с видом торжественным и деловитым, с пачкой каких-то картонок в руках.

— Если ты не спешишь, я тебе кое-что покажу.

Разумеется, я не спешил. Он усадил меня на скамейку и разложил на ней лист газеты, тщательно разгладив складки от сгибов. Затем взял одну из картонок, с вырезом в виде ромба, и приблизил ее к газете. На нее легла тень картонки с солнечным пятном посредине, по форме того же ромба. Но как только Сашка поднял картонку повыше, ромб на тени расплылся и превратился в правильный аккуратный овал.

Далее последовала еще серия опытов, все на картонках с дырками. Крест, помещенный в отверстие, превращался в темное пятнышко, спираль исчезала вовсе, а три небольших надреза в круге делали из него треугольник.

Игра эта мне сначала понравилась, но вскоре стала скучноватой.

— Это все пустяки, игрушки, — пояснил Сашка небрежно и, отложив в сторону пачку картонок, оставил только одну из них, видимо самую главную. Вырез в ней был большой, прямоугольный, с зубцами и надрезами по углам.

— Вырез занимает ровно половину длины, — объявил Сашка совершенно профессорским голосом, — можешь проверить. — Он положил на газету линейку с миллиметрами.

Я ожидал от этой картонки чего-нибудь замечательного, однако тень у нее оказалась самая заурядная, то есть такая же прямоугольная и уродливая, как и сама картонка. Мне показалось, что фокус просто не удался, но Сашка настойчиво предлагал линейку:

— Измеряй!

Мы измерили тень в длину выреза — получилось, что из-за Сашкиных зубчиков вырез занимал чуть больше места, чем ему полагалось.

Я загрустил немного от этого странного чахлого чуда, заметить которое можно лишь с помощью миллиметровой линейки, и недоумевал, почему Сашка занят им столь серьезно.

— Неужели не понимаешь? — В его голосе я впервые услышал укоризненные нотки. — Ведь если научиться управлять тенями, знаешь как много можно сделать?

Что значит «управлять тенями» и зачем это нужно — было совсем неясно, но Сашку огорчать не хотелось, и я постарался изобразить на лице понимание.

С этого дня Сашка довольно часто показывал мне новые картонки. Судя по тому, с каким упорством он отвоевывал миллиметры у тени, работал он над своим изобретением с изрядным напряжением. Если учесть, что мне демонстрировались только лучшие образцы, он, надо думать, переводил картон в невообразимых количествах.

Иногда он начинал толковать об особых пропорциях, критических числах, дифракции и интерференции, но у меня эти слова вызывали в памяти лишь давнее, почти забытое ощущение полумрака и прохладной скуки школьного физического кабинета, тусклый блеск стеклянных дисков в шкафах и гортанный голос учительницы.

Как бы то ни было, Сашка все лето упрямо продолжал свои изыскания и к осени добился ощутимых успехов. Однажды он принес очередную картонку — а они, честно сказать, успели порядком уже надоесть — с хитроумно изрезанным краем, изрезанным, разумеется, по каким-то точным его расчетам.

Мы сидели в скверике на скамейке, и, когда Сашка подставил свое творение лучам солнца, на песок у нас под ногами легла тень картонки, и тень эта явственно распалась на два отдельных квадратика. Я взял ее в руки, это была прямоугольная плотная картонка, совершенно целая, если не считать одной длинной кромки, ощетинившейся кривыми зубцами. А тень ее, на что бы она ни ложилась — на колени, руки, на лист газеты, — неизменно распадалась на две отдельные половинки, разделенные солнечной полосою не менее чем в палец шириной. Это было вполне осязаемое чудо, и, хотя я не стал рассыпаться в комплиментах, Сашка понял, что я наконец уверовал.

Манеры его теперь значительно изменились: в нем появилась энергия и уверенность преобразователя. Он постоянно рассуждал вслух и строил разнообразные проекты. Стоило нам зайти в какой-нибудь двор, как Сашка окидывал его оценивающим взглядом.

— Этому дому больше ста лет, представляешь? Значит, сто лет на эту землю, — он притопывал возбужденно ногой, — не попадало солнце! Сто лет! А мы его сюда впустим! — Он обводил рукой безнадежный серый колодец двора. — Видишь, какие детишки бледные? Пожалуйста, сорванцы, будете скоро играть на солнце! Белье сохнет? Вот вам солнце, хозяйки, сушите ваше белье!.. А вон девушка на подоконнике! Пожалуйста, барышня, загорайте на солнце!.. И всего-то дела — несколько выступов на крыше!