Перенос - Елена Грушковская

— А кто это? А, это та мочалка, которая тут ошивается!

— Иван, это что за выражения? — хмурится Эдик.

— Те, которых она заслуживает, — отвечает Ваня и, скинув тапочки, забирается под одеяло.

Он поворачивается к отцу спиной. Я глажу жёсткий ёжик на его голове и целую его в ухо.

— Спокойной ночи, Вань.

Я спускаюсь с чердака следом за Эдиком. Устало морща лоб, он плетётся в спальню — нашу с ним спальню, где его вместо меня теперь ждёт Лариса.

— Не понимаю, что с ним такое, — вздыхает он. — Грубит, огрызается. Раньше он таким не был.

— Это переходный возраст, Эдик, — говорю я. — Все они как с цепи срываются в этом возрасте.

Эдик растерянно приподнимает брови.

— А что же делать?

— Любить. И не давить.

В комнате Маши я сажусь на кровать. От охвативших меня чувств я не могу спать, едва могу дышать. Я перебираю, держу в руках Машины вещи и вспоминаю слова Вани. Это может значить только то, что она наконец-то поняла, что никакая новая мама Лариса не будет любить её так, как я. А это, в свою очередь, означает, что утром я приеду в "Феникс" и наконец-то обниму её, и она меня не оттолкнёт.

Весь остаток ночи я провожу без сна, в радостном волнительном ожидании встречи. Синдром Кларка — Райнера? Пустяки, мы его победим. Никакая смерть не сможет разлучить нас. Я не отдам в её костлявые руки мою дочь.

Утро начинается с оглушительной музыки: это новый музыкальный будильник Эдика. Эдик сомнамбулически плетётся в ванную, Лариса лениво потягивается в постели, а я из всего, что обнаруживаю в холодильнике, готовлю Ване завтрак. Себе я варю крепкий кофе.

Лариса на кухне так и не появляется: Эдик несёт ей завтрак и кофе в постель. Они завтракают в спальне, а мы с Ваней — на кухне. Он с аппетитом уплетает всё, что я приготовила.

— Вот это я понимаю, еда, — говорит он с набитым ртом. — А эта коза даже яичницу нормально пожарить не может. Всё у неё сгорает. — Ваня, проглотив, болтает в воздухе пальцами и говорит писклявым жеманным голосом, видимо, подражая Ларисе: — Она свой маникюр испортить боится.

— Сейчас, Ларочка, уже несу! — слышится голос Эдика. — Бегу, моё сокровище!

Через секунду появляется он сам, хватает со стола кувшинчик со сливками и убегает обратно. Ваня кривляется, передразнивая его:

— "Бегу, моё сокровище!"

— Ваня, перестань, не надо, — одёргиваю я его.

— Её, видите ли, тошнит по утрам, — бурчит он.

Тошнит по утрам? Так вот почему они так спешат пожениться! Похоже, эта чайка залетела от Эдика. Этим она его и зацепила: он всегда считал аборт убийством.

В "Феникс" Лариса не едет: она говорит, что после завтрака ей нужно ещё как минимум полтора часа лежать, а то её вырвет. Ваня идёт на автобусную остановку: он добирается в школу сам. Мы с Эдиком едем в "Феникс" вдвоём.

По дороге я прошу его остановиться у цветочного магазина и покупаю букет роз.

У ворот "Феникса" возникает заминка: меня не хотят пропускать. Индивидуальный пропуск есть только у Эдика, а о моём визите договорённости не было. Эдик нервничает и кричит на охранника:

— Слушай, ты, полуробот! Это не посторонний человек, она пока ещё моя жена и мать моей дочери! Ты видишь? — Он суёт охраннику в лицо пропуск. — Вот! Я имею право доступа сюда. А она, — Эдик показывает на меня, — со мной! Понятно? Она предъявила тебе свой паспорт? Предъявила! Документ подлинный? Подлинный! Значит, она не верблюд! Чего тебе ещё надо, безмозглая гора мускулов?! Не задерживай нас! Ребёнок ждёт! Мы приехали к дочери, понимаешь ты?

— Не кричите, — отвечает охранник. — У нас инструкции. Пропуска нет, договорённости нет — значит, пускать нельзя.

Эдик бледнеет.

— Да засунь ты свои инструкции знаешь куда?! — орёт он, а сам весь трясётся.

Я его таким ещё никогда не видела. Из бледного его лицо делается красным, на лбу вздуваются жилы. Опасаясь, как бы у него что-нибудь не лопнуло в голове, я беру переговоры на себя.

— Давайте сделаем так, — говорю я охраннику. — Вы свяжетесь с главой "Феникса", доктором Ждановой, и доложите ей обо мне. Если она сочтёт возможным принять меня, вы меня пропустите тоже.

— Одну минуту, — говорит охранник. — Я свяжусь с вахтой.

Ждать приходится не одну, а три минуты, которые кажутся нам часами. Эдик нервно и возмущённо ходит вокруг машины то в одну, то в другую сторону, каждые десять секунд смотрит на часы и что-то бормочет себе под нос. Я говорю ему:

— Эдик, успокойся. Сейчас нас пропустят.

Снова начинает накрапывать дождь, но Эдик этого не замечает: он, как разъярённый тигр, бегает вокруг машины. Наконец возвращается охранник.

— Мной получен положительный ответ. Вы можете проезжать.

— Господи, ну наконец-то! — рычит Эдик, воздевая руки к небу. — Идиотизм!

Доктор Жданова принимает нас в комнате для посетителей — по-прежнему бежево-голубой, с тем же мягким уголком и мягкой кушеткой, даже круглый табурет на месте. У меня такое чувство, будто только вчера я была здесь и обманом выпытала у Эллы информацию об Алисе Регер. Доктор Жданова нисколько не изменилась, только теперь она коротко подстрижена. Стрижка ей идёт и хорошо сочетается со строгим чёрным брючным костюмом. Со мной она здоровается весьма сухо.

— После того, что вы сделали, я вообще могла бы вас сюда больше не пускать, — говорит она мне.

— Простите, Диана Сергеевна, — отвечаю я. — Но у моего поступка не было каких-либо негативных последствий для семьи той женщины.

Доктор Жданова, чуть двинув бровью, говорит:

— Гм, в самом деле? Что ж, если это действительно так, то ваше счастье. Впрочем, я пускаю вас сюда исключительно ради девочки. Она бредит вами. Я считаю, что ваше присутствие ей необходимо.

Моё сердце снова вздрагивает и тепло расширяется.

— Значит, я могу с ней сейчас увидеться?

— Элла вас проводит, — кивает доктор Жданова.

И вот, я вхожу в палату к Маше. На кровати лежит тоненькое, как тростинка, существо: одеяло почти плоское, очертания тела проступают под ним едва заметно. Поверх одеяла лежат ужасающе худые, почти прозрачные руки, на узком плечике свернулась кольцом тёмно-русая коса, глаза закрыты. Одна костлявая тонкая лапка лежит на плеере, к ушам тянутся переливающиеся разноцветными пульсирующими огоньками шнуры наушников. Рядом на тумбочке — футляр диска с моим альбомом. На стене — большой постер с моим изображением в полный рост. На дисплее горит цифра 15 и символ повтора. Пятнадцатый трек — это "Молчание".

Я вынимаю один наушник и шепчу, почти касаясь губами её ушка:

— Привет, Машенька.

Она вздрагивает и открывает глаза. Я кладу ей на грудь ворох роз, а она смотрит на меня. На её исхудавшей, осунувшейся мордочке — одни глаза. Она молчит и просто смотрит, и у меня внутри всё напряжённо сжимается: а вдруг оттолкнёт, закричит, чтобы я уходила?