Венец славы: Рассказы - Джойс Оутс

— Не все ли равно? — холодно сказал Скотт. — По-моему, это совершенно неважно.

Эллен удивленно раскрыла глаза.

— За что ты меня ненавидишь? — прошептала она.

В трудную пору его болезни она перечитала множество книг и статей; большинство касалось его недуга, но читала она и поэтов, и мистиков, даже святых: жития Иоанна Крестителя, святой Терезы. Когда Скотт вышел из больницы, оказалось, у нее масса времени. Нескончаемо сменяли друг друга часы. Долгая череда часов только и прерывалась ночью, возможностью уснуть, часы следовали один за другим, и не было им конца. Иногда Эллен читала мужу вслух — полудетским нетвердым голосом, почти наугад, что попадется… «Близок господь, однако непостижим, но когда грозит опасность, приходит и спасение…» — и она бывала благодарна, когда больного поражала мудрость или красота того, что она для него выбрала. Она рылась в антологиях, оставшихся от студенческих времен, разыскивала стихи, которых не перечитывала и не вспоминала лет пятнадцать, иные — с пометками на полях мелким, старательным почерком школьницы; однажды наткнулась на стихотворение Хопкинса, когда-то любимое и забытое — «Как вспыхнет зимородок в луче», — и с глубоким волнением, самозабвенно, окрыленно прочитала вслух Скотту. Он не понял, но все же стихотворение как будто ему понравилось. Он и прежде был сдержанный, скрытный, а после операции почти совсем замкнулся в молчании… впрочем, изредка вдруг его прорывало и он принимался болтать о чем придется, безо всякой связи и логики.

Он одержал победу и продолжал чувствовать себя победителем.

— Как это великолепно — жить! — часто говорил он. Или еще: — Как это странно — живешь… даже не верится! Но не так уж это важно.

Бывали дни почти спокойные, дни мира и довольства. А потом ни с того ни с сего — плохой день. Два, три плохих дня. Но он одержал победу и останется победителем, он перетерпел курс лечения кобальтом, семь сеансов, были от этого и головные боли, и расстройство пищеварения, и временная слепота, но все обошлось. Он окреп. Прибавил несколько фунтов в весе. И пока лежал в постели, похоже, радовался, когда Эллен читала ему вслух, а самому читать не хотелось.

— Иногда твой голос звучит будто колокол, и столько в нем преданности, — сказал он как-то. — Наверно, ты меня любишь.

— Конечно, люблю.

— Но ведь это ничего не меняет, правда? Во мне не меняет.

— Разве от этого ничего не меняется?

— А разве меняется?

— Напрасно ты этим шутишь, Скотт.

— Ты такая хорошая, преданная жена, — пробормотал он и взял ее руки в свои. — Как я могу над тобой шутить? Это было бы жестоко.

Собираясь второй раз в поселок, они надели джинсы, сапоги и толстые, грубой вязки свитера с поясами, купленные много лет назад в Шотландии. Сырость, холод, отрадная свежесть. Остро пахло хвоей и тисом, и Эллен охотно побродила бы одна в чаще леса; в эту пору деревья куда живописней, чем летом. Все необычно, все будоражит. Под ногами то заплатами, то узкими полосками лежит снег, и однако земля уже по-иному повернута на оси, дни заметно длиннее, неяркие солнечные лучи набирают силу и упорство. Апрель на дворе. Падают снежные хлопья — и при этом светит солнце, в небе ширятся ясные прогалины, и середина озера, свободная ото льда, блещет густой синевой и ходит ходуном. По крутой зыби безмятежно плавает стайка крякв, утки и селезни вперемешку; Скотт показал на них Эллен. Крепко сжал ее руку. Что-то забормотал — он перед нею виноват, наговорил лишнего… виноват, что не всегда владеет собой, ведь он теперь инвалид…

— Никакой ты не инвалид, — решительно перебила Эллен.

Всего лишь в сотне шагов, в тисовой рощице они увидели оленя — он застыл как изваяние и смотрел на них. Видели они следы кроликов и еще чьи-то, должно быть, енота. Постояли несколько минут, наблюдая, как высоко в ветвях дуба с шумом неистово носятся три черные белки, поглощенные какой-то воинственной игрой. Скотт и Эллен стояли, взявшись за руки, смотрели на белок и смеялись.

— Да, отличная была мысль сюда приехать, — сказал Скотт.

В поселке они зашли в аптеку Вика — новое здание в псевдоколониальном стиле — купить газету. По радио гремела рок-музыка. Потом ее на пять минут прервал выпуск последних известий: где-то на Ближнем Востоке накапливаются вооружения; по решению совета присяжных привлекаются к суду первые несколько участников конфликта в законодательном собрании штата; на поле неподалеку от Ипсиланти найден труп изнасилованной четырнадцатилетней девочки, покрытый множеством ножевых ран. Скотт и Эллен взяли газету, крем для рук и вышли. В поселке жизнь била ключом; на стоянке возле продуктового магазина полно машин. Детишки раскатывают на велосипедах и визжат от восторга, когда порыв ветра обдает их снегом. Скотт с Эллен зашли в «Веллингтон-отель», была при нем уютная пивная в английском стиле, но оказалось, там совсем не так славно, как им помнилось, довольно холодно и убого. И над стойкой торчит телевизор. Они даже порог не переступили, хватило одного взгляда.

— Ну и ладно, — сказал Скотт. — Не желаю я начинать пить с утра пораньше.

И они пошли обратно к озеру, оба порядком устали. Скотт взял Эллен под руку и время от времени на нее опирался. Он задыхался, дыхание вылетало изо рта облачком пара. Затаилась в нем странная настороженность, непонятное напряжение, словно он и ждет чего-то, и побаивается. И если заговорит, то рассеянно, будто думает о другом и слова произносит первые попавшиеся. А когда заговаривает она, он явно не слушает. Она давно уже знала: в нем бьется какая-то слепая безысходная ярость, будто в душе развертывается некая сложная повесть и лишь изредка прорывается наружу, только эти редкие отрывки ей, Эллен, и знакомы, и она не смеет перебить ход неведомого повествования.

Уже вблизи тропинки, ведущей к их домику, оба разом заговорили. Эллен спросила, что он хочет на ужин, а Скотт пробормотал:

— Ты говорила, дом Карлайла? Это который же?

Когда она пришла к ним, на ней была красная вязаная шапочка, вокруг шеи длинный, той же красной шерсти, вязаный шарф, темно-синяя просторная куртка, подбитая овчиной. И не слишком чистые джинсы, и под курткой голубая блузка — недорогое джерси, очень в обтяжку. Оказалось, у нее на удивление полная грудь, а бедра совсем как у зрелой женщины. Ее зовут Абигайл. Она и в самом деле дочь доктора Карлайла с Фермы Большого мыса, но сейчас ей неохота говорить о родителях.

— Я сюда приехала побыть в одиночестве, — сказала она. — Приехала обдумать свою жизнь.

Она изрекала это с важностью, но и с вызовом, почти кокетливо. И много смеялась. Белое вино ударило ей в голову, и ее смех был великолепен, дрожали плечи, сверкали красивые зубы. Несколько раз она хвалила Эллен — ужин превосходный, вот бы и ей научиться так готовить, но она безнадежно бездарна, у нее просто не хватает терпенья на стряпню.

— Иногда мне хочется… знаете, чего мне хочется?

Быть такой же, как все, выйти за человека, которого люблю, и где-то осесть, и чтобы мне этого было довольно, понимаете, чтобы так и прожить всю жизнь.

В небе светилась половинка луны. Эллен смотрела на озеро, на холодно поблескивающие волны и спрашивала себя, отчего ей все безразлично. Ужин прошел хорошо, Скотт настроен отменно, она давно уже не видала его таким веселым, и Абигайл прелестна, право же, она очень мила; но Эллен почему-то все упускала нить их разговора. Скотт о чем-то спрашивал, девушка отвечала уклончиво, намекала на какое-то разочарование и снова заливалась смехом, как ребенок, старающийся ускользнуть от пристального внимания взрослых. Она влюблена? Была когда-нибудь влюблена? Скотт спрашивал не так уж напрямик, и девушка ухитрялась избежать прямого ответа. Эллен следила за лунными отблесками на воде, непрестанная зыбь озера завораживала. За ужином она выпила единственную рюмку белого, но вся словно оцепенела. У ее ног прикорнула собака гостьи. Теплая тяжесть собачьей головы была приятна.

Скотт с девушкой все разговаривали. Пили и разговаривали. То и дело смеялись, как добрые друзья. Снова Эллен слышала, как сильно, молодо звучит голос мужа, — и не смела на него взглянуть, не смела вновь увидеть на исхудалом лице дерзкий румянец молодости. Вспомнилось, каким она случайно увидела его сегодня поутру — она собиралась выйти из спальни, а он шел от кухни к боковому крыльцу; думая, что он один и никто его не заметит, он хмурился, лицо жесткое, напряженное, губы чуть шевелятся, будто он что-то шепчет, спорит сам с собой. В такие минуты глаза у него становятся как щелки, нижняя челюсть выдается, будто при встрече с врагом. Кто этот враг? Что ему враждебно?.. А вот сейчас он преобразился, совсем другой человек. И она не смеет на него посмотреть.

Оказалось, Абигайл поет, берет уроки пения. Но таланта у нее нет, заявила она. И голос слабый. — Может быть, она им споет? — Нет, нет, голос у нее слабый, дыхание не поставлено, из-за этого она сама себе противна. — Но может быть, она все-таки споет? Пожалуйста! Им будет так приятно ее послушать!