Воспоминание о России - Леонид Сабанеев

Теперь все это – уже далекое и наивное прошлое. Теперь можно объективно отнестись и к самому Лазареву, который был, конечно, дилетант в композиции, но ведь тогда и другие и даже гениальные композиторы были тоже дилетантами и даже гордились этим. ‹…› В те годы, когда только зарождалось исполнение серьезной музыки для «публики», когда консерваторий не было, Рубинштейн только начинал свою просветительскую музыкальную карьеру (считая и свои публичные концерты) – и публика только начинала привыкать к концертам, ибо раньше она не выходила из дворцов вельмож и помещичьих усадеб, – имя Бетховена было совершенно неизвестно: он считался «новатором», и даже опасным новатором. ‹…› Идея о том, что, возможно, музыка Лазарева была несправедливо охаяна публикой и критикой тогдашнего времени, что, возможно, он не был лишен причуд, свойственных часто композиторам и писателям, – довольно давно возникла у меня. Именно поэтому я решил посмотреть сам на его произведения, которые хранились (тогда) в Публичной библиотеке в Санкт – Петербурге, и в начале нашего века осуществил это намерение.

К моему удивлению, музыка Лазарева вовсе не оказалась музыкальным бредом или нелепицей, как составилось мнение в музыкальных кругах. Это оказалось музыкой вполне грамотной, несколько устарелого стиля, скорее приближающейся к музыке к эпохе Баха – Генделя – Глюка, чем к музыке той эпохи, когда подвизался Лазарев (пятидесятые годы прошлого века), довольно старомодно оркестрованной и, может быть, несколько тусклой, но вполне приемлемой и, между прочим, менее дилетантской, чем оперы самого критика – Серова. Конечно, это ни в какой мере не гениальные произведения, но вполне приемлемые. Неуспех Лазарева у критики (у Серова) был, по-видимому, продиктован тем, что Серов был убежденным сторонником национальной линии музыкального творчества в России – и он не нашел ее в произведениях Лазарева.

Возможно, что и сами сочинения были поданы автором не в надлежащем виде: он мог оказаться плохим дирижером, что очень вероятно, потому что хороших дирижеров в те годы у России не было: они появились только к концу века, а Россия довольствовалась иностранными дирижерами.

Таким образом, весьма вероятно, что в этом историческом инциденте вышло недоразумение: Лазарев вовсе не оказался музыкальным неучем и нахалом – а, по-видимому, вполне серьезным человеком, хотя и не без странностей, и его «случай» требовал бы «пересмотра его дела». ‹…›

В. САФОНОВ

В старом московском музыкальном мире Василий Ильич Сафонов был чрезвычайно красочной фигурой. На директорском троне консерватории пришел на смену Танееву – превосходному музыканту, но «никакому» администратору. А консерватория росла – она уже не была тем полусемейным учреждением, как при Николае Рубинштейне, – она требовала твердой и умелой хозяйственной и административной руки для ведения своих дел. В 1888 году Танеев, востосковав по уединенной жизни в творчестве и музыкальным исследованиям, сам удалился с поста директора – и сам предложил Сафонова как подходящего, по его мнению, преемника.

В сущности, выбор был правилен: Сафонов – превосходный музыкант – ученик знаменитого Брассена и Лешетицкого – воспитанник Александровского лицея, женатый на дочери министра финансов Вышнеградского, – был незаменимый, чрезвычайно энергичный (порой даже чересчур), прирожденный администратор. Другим кандидатом был А. И. Зилоти, первоклассный пианист, ученик Листа, человек тоже независимый.

Эта кандидатура поддерживалась очень многими, в том числе почти всей старой рубинштейновской «гвардией»: Чайковским, Зверевым и др. Сафонов одержал верх, но как-то «против воли», по рассуждению ума, но не по сердцу. Против Зилоти была его молодость – ему было всего двадцать пять лет; за Сафонова была его зрелость и связи. Танеев, способствуя выборам Сафонова, не учел размеров диктаторских инстинктов Сафонова. Почти немедленно по «воцарении» Сафонова Танеев перешел в оппозицию и в ней пребывал все время, причем конфликты между ними имели часто длительный и тяжелый характер.

Сафонов был из терских казаков. Коренастый, несколько приземистый, очень смуглый, очень черный, с пронзительными черными глазами, очень властный, порой самодурный.

Нет сомнения, что в семью музыкантов «старой рубинштейновской гвардии» он вошел как некое инородное тело. Консерваторские студенты сложили про него песенку, которая начиналась:

Казак терский,

Зять министерский…

Дальше я не помню. Но его «казачество» в нем сильно сказывалось. Он был странной смесью очень тонкой культуры и очень большой грубости. У него была очень резкая манера обращения, но в существе он был чрезвычайно добрый и добродушный человек.

Выругает непристойно, а потом поцелует и ласково поговорит. В нем, в противоположность Танееву, формалисту и законнику, не было никакого формализма; был безусловно принцип – «чего моя нога хочет». Но надо признать, что обычно «нога хотела» хорошего и нужного.

У него было очень тонкое и по тому времени очень передовое музыкальное понимание.

Помню детское воспоминание: Эрмансдёрфер дирижирует «Полетом валькирий» Вагнера, который тогда с легкой руки «Петра Ильича» и Танеева считался чем-то вроде музыкального антихриста, а Сафонов говорит мне, тогда двенадцатилетнему:

– Это превосходная музыка, но не надо ею отравляться.

Он был ценителем Брамса в те годы, когда (опять с легкой руки тех же Петра Ильича и Сергея Ивановича) он был объявлен «немецкой колбасой». Это Сафонов «открыл» и выдвинул своего ученика Скрябина, усмотрев в нем композитора. Ум его был острый и блестящий. Был великим любителем острословия, всяческих стихотворных экспромтов и эпиграмм: они рождались у него самопроизвольно и обходили всю музыкальную Москву. Когда Шостаковский, директор Филармонического училища, конкурировавшего с консерваторией, стал дирижировать оркестром, Сафонов сочинил по этому поводу эпиграмму:

Дирижер ты жалкий,

Борода мочалкой.

Не тебе бы палку,

А тебя бы палкой.

Это было не очень деликатно и тонко, но москвичам понравилось.

После исполнения Первой симфонии Скрябина – своего протеже – Сафонов за ужином прочел импровизацию – акростих:

Силой творческого духа,

К небесам вздымая всех

Радость взора, сладость уха,

Я для всех фонтан утех.

Бурной жизни треволненья

Испытав как человек,

Напоследок, без сомненья,

Ъ-монахом кончу век.

Сафонов особенно гордился этим «ъ-монахом». Мне же впоследствии казалось удивительным, что он уже тогда провидел в своем ученике его будущий уклон в мистицизм.