Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна) - Мина Полянская

"- К безвременью... Россия нуждается, по крайней мере, в двух-трех веках безвременья. Все силы страны должны быть сосредоточены на внутреннем созревании. Пусть на этот период восторжествует тихий, мирный, влачащий свою лямку обыватель. Этого не следует пугаться. Это будет лишь фасад. За фасадом будут происходить интереснейшие процессы.

- Какие процессы? - уж совсем неуважительно выкрикнули из публики. - Вы говорите загадками."

***

Для Горенштейна Достоевский был автором, обладающим могучим победоносным талантом. А кроме того, большим мастером литературных провокаций и скандалов, готовым во имя своих целей прибегать к ложным показаниям, к авторскому произволу. (Этой теме я посвятила отдельную главу "Литературные провокации".)

"Жидок Лямшин, якобы, украл или должен был украсть деньги у Долгорукова - говорил писатель. - Так украл или не украл? - Достоевский, вернее, его хроникер, говорит неуверенно: "но почему-то прибавляют тут участие Лямшина". Достоевский не знает, украл Лямшин или нет, однако провоцирует читателя".

Горенштейн ответил Достоевскому на феномен Лямшина, доведя феномен до абсурда. В романе "Место" появляется великолепный образ - преподаватель литературы, член Большого партийного ядра Русской Национал-социалистической партии Сухинич, который глубоко возмущен "безобразиями" и "бесчинствами", творимыми евреями в России. Впрочем, скоро выяснется, что учитель литературы подменяет реальную действительность художественной "бесовской" реальностью романа Достоевского. Сухинич произносит такую обвинительную речь: "Вспомните великую сцену у Достоевского... Кощунство и надругательство над иконой русской Богородицы... Жидок Лямшин, пустивший живую мышь за разбитое стекло иконы... И как народ толпился там с утра до ночи, прикладываясь поцелуем к оскверненной русской святыне и подавая пожертвования для покрытия церковного убытка".

***

При всей оппозиции к Достоевскому, многое Горенштейна с ним сближало. В частности, любовь к случайности. В одном из писем 7 сентября 1998 года в Бонн Эрнсту Мартину (Мартин намеревался издавать Горенштейна*) он писал: "По тематике Лев Толстой с его биологическим мировоззрением мне близок, однако я далек от его фаталистических идей. Что же касается Достоевского, то мне близка одна его позиция: он также, как и я, придает большое значение случаю, как в судьбе отдельного человека, так и в истории".

______________ * Идеи Эрнста Мартина издать книги Горенштейна, к сожалению, остались на бумаге.

Уважение к случаю, на мой взгляд, признак внутренней свободы, сугубо просвещенческий взгляд на мир. Ведь случайность никому не подотчетна, она противоположна всему роковому, мистическому, сверхьестественному, божественному. Случайность - это физика. А закономерность - метафизика.

Писателю был уже известен его окончательный диагноз, когда он решил поехать в Москву на конференцию, посвященную Достоевскому. Наши уговоры не возымели никакого действия. "Мина хочет уложить меня в больницу, возмущался он, - а я хочу поехать на конференцию".

"Творчество теперь для меня не главное, - пишет он Ларисе Щиголь, главное - здоровье, а ко всему ещё обнаружено у меня сильное воспаление поджелудочной железы... Хоть более всего я сам на себя обижаюсь. Теперь, когда предстоит поездка в Москву на семинар, по моему давнему оппоненту Достоевскому (курсив мой - М.П.) всякие проблемы со здоровьем особо неприятны". Горенштейн не говорит Ларисе всей правды - он уже тогда знал настоящий диагноз. Я вынуждена была "тайно" позвонить кинорежиссеру Александру Прошкину, который должен был встречать Фридриха в аэропорту, и предупредить его о болезни Горенштейна. И поскольку намечался осмотр московским врачом, я попросила назначить осмотр не после Нового 2002 года, как предполагалось, а как можно скорее. Александр так и сделал. Он очень любил Горенштейна. Он и его жена Аня заботились о Фридрихе в Москве и делали для него все возможное. Прошкин мечтал поставить фильм по книге Горенштейна "Под знаком тибетской свастики". Осуществится ли эта мечта?

15. Смешная печаль

В романе "Место" несколько "вставных" сюжетов: история директора завода Гаврюшина-Лейбовича, совершившего политическую ошибку, история Висовина и Журналиста, рассказ Орлова "Русские слезы горьки для врага". Подобные "скобки" Борхес называл "литературными лабиринтами", и в эссе "Рассказ в рассказе" привел несколько примеров, помимо "Тысячи и одной ночи": "Гамлета", когда Шекспир в третьем действии возводит сцену на сцене, роман Густава Майринка "Голем" - история сна, в котором снятся сны и, наконец, роман ирландца Флэнна О'Брайена "В кабачке "Поплыли птички"", написанный под воздействием Джойса, и который по сложности литературного лабиринта не имеет себе равных.

История Маркадера в романе Горенштейна также вставная, это рукопись. Она - часть сложного лабиринта романа. Рукопись, ("дело о Маркадере") лежавшая в синей папке - исповедь Меркадера, рассказ от первого лица о том, как было совершено убийство Троцкого.

Созданию "вставного" сюжета об убийце Троцкого способствовал факт биографии писателя. Была у него одно время подруга чилийка, такая красавица, что, по воспоминаниям очевидцев, на нее все оглядывались, когда они вдвоем шли по улицам Москвы. Чилийка была студенткой университета "Дружбы народов" и ввела Горенштейна в круг своих друзей, встречавшихся в Испанском клубе, где, как оказалось, клокотали террористские, да еще, к тому же, испанские страсти. Чилийка (не помню ее имени) познакомила Фридриха со своим сокурсником, легендарным террористом Ильичом Карлосом Рамиресом, получившего даже звание "террориста № 1", а также несметное количество лет французской тюрьмы за политические убийства. Там же, в Испанском клубе состоялось знакомство с убийцей Троцкого Рамоном Меркадером. Меркадеру не было тогда еще и пятидесяти. Несмотря на долгие годы мексиканской тюрьмы, он выглядел вполне крепким, слегка седеющим, импозантным господином. Впрочем, он был отнюдь не господином, а именно товарищем, товарищем, причем крайне недовольным царящей неразберихой и политическим беспорядком оттепели. Увидев его, Горенштейн подумал: "Он из тех, по которым, когда встречаешься, сразу видно: "Ой как все плохо!" Впоследствии, в романе "Место" он напишет о Рамиро Маркадере, срисованном с Рамона Меркадера: "Будучи натурой неудовлетворенной, озлобленно-капризной и поэтичной, он искал шума, политических лозунгов и мученичества". Горенштейн изменил вторую букву фамилии террориста и в устном разговоре произносил слово "Маркадер" с ударением на последнем слоге. "Я был знаком с убийцей Троцкого Маркадером!" - заявлял он бывало.

Недовольство Меркадера было вполне понятным: Герой Советского Союза, отсидевший в мексиканской тюрьме двадцать лет за "правое дело" (а в справедливости пролитой им крови у него не было, разумеется, никаких сомнений) и прибывший в самом начале шестидесятых годов в Москву, как он полагал, на белом коне, вместо того, чтобы пожинать плоды своего неслыханного геройства - совершенного им убийства века - вынужден был жить инкогнито, под другой фамилией (под чужой фамилией он был впоследствии и похоронен). Он был уверен, что в сталинские времена воздались бы ему заслуженные почести; тогда как на самом деле он, вероятно, окончил бы в сороковых годах дни свои также, как другой участник борьбы с международным троцкизмом: ангажированный в 1936 году сталинским Иностранным отделом НКВД Сергей Яковлевич Эфрон, муж Марины Цветаевой, который, по возвращении в Россию, без промедления был арестован и расстрелян. Пути двух легковерных романтиков, служителей ложной идеи - Рамона Рамиро и Сергея Яковлевича - не знавших друг друга (впрочем, так ли это?), странным образом переплетаются и связываются с одним именем: Лев Давыдович Троцкий. Эфрон, как теперь известно, принимал участие в похищении архивов Троцкого в Париже, привезенных сыном Троцкого Седовым. А с конца 1936 года Эфрону было поручено организовать слежку и за самим Львом Седовым, управлявшим в Париже делами отца. Сергей Яковлевич пришел даже однажды в типографию, где набирался "Бюллетень оппозиции", издаваемый Троцким, чтобы увидеть его сына в лицо. И увидел. Впрочем, подозревают Эфрона в другом кровавом деле: убийстве бывшего работника НКВД, невозвращенца Игнатия Рейсса.

Что же касается террориста Ильича* (Карлоса Рамироса), с которым Горенштейн также неоднократно встречался в клубе, то тот утверждал, что возможно, в принципе, достичь мировой гармонии: для этого нужно совершить еще два террористических акта - убить русского генерального секретаря и американского президента. И тогда воцарится всемирный мир. Писатель вступал в дискуссии с террористом Ильичем, желая понять логику убийцы, этого, как сказал бы Достоевский, "особого взъерошенного человека с неподвижной идеей во взгляде",** спорил с ним, но товарища Ильича переубедить так и не сумел. Горенштейн поначалу был потрясен ортодоксально-революционной атмосферой клуба: здесь не было и тени "оттепели", а наборот, над посетителями властвовали ледяные "времена развращения", "времена до смешного революционные".*** С другой стороны, для писателя, задумавшего роман "Место", такая атмосфера, возможно даже небезопасная, поскольку в клубе безусловно присутствовали представители органов, была неоценимым революционно-террористическим опытом.