Кровь и лед - Роберт Мазелло

Элеонор невозмутимо пила лимонад, делая вид, что абсолютно спокойна, но, по правде говоря, внутри у нее бушевал такой же ураган эмоций, как и у Мойры. Она никогда и ни на что не делала ставок и прежде понятия не имела, что испытывают играющие на тотализаторе. Ее охватил азарт, и чувство это, как ни странно, было удивительно волнующим. От одной только мысли, что на кону целых тридцать гиней, которые в случае выигрыша она без колебаний вернула бы Синклеру как законному владельцу, кружилась голова.

И снова ей показалось, что Синклер заметил ее восторг.

Земля под ногами до сих пор дрожала от топота копыт уносящихся вдаль лошадей, а на трибунах сзади ревел хор голосов болельщиков. Те подбадривали или освистывали жокеев и выкрикивали ценнейшие инструкции.

— Держись ближе к внутреннему ограждению!

— Да используй ты чертов хлыст!

— Какого дьявола выжидаешь, Снаряд?!

— Аскот — сложный трек, — пояснил Синклер спутнице.

— Почему? — Для Элеонор скаковой круг выглядел не более чем широким симпатичным овалом, в центре которого располагалась обширная площадка, покрытая темно-зеленой травой.

— Земля плохо утрамбована. Это отнимает у лошадей много сил; гораздо больше, нежели на ипподромах в Эпсом-Даунсе или Ньюмаркете.

Зато Аскот в отличие от тех скаковых кругов, о которых Элеонор и слыхом не слыхивала, был отмечен королевской печатью. Проходя сквозь высокие черные кованые ворота, девушка заметила на самом верху барельеф в виде золотой короны; в тот момент ей показалось, будто она входит в сам Букингемский дворец. За воротами ее встретили ряды торговых лавок, где продавали все — от ячменного отвара до глазированных яблок, и была самая разношерстная публика — от изящно одетых джентльменов с дамами под ручку до грязных мальчишек, которые крутились вокруг прилавков и тележек с товарами. Элеонор могла поклясться, что один раз маленькие оборванцы даже что-то стащили. Синклер, ведя Элеонор под одну руку, а Мойру под другую, уверенно прошел сквозь толпу и привел девушек прямиком сюда, откуда, как он утверждал, наблюдать забеги удобнее всего.

Элеонор убедилась, что он прав.

Тем временем лошади достигли первого поворота и слились в одну движущуюся массу вороной, бурой и белой масти с разноцветными вкраплениями шелковых вальтрапов и блестящих жокейских камзолов. Летнее солнце пекло нещадно, и Элеонор обмахивалась, а заодно отгоняла назойливых мух программкой забегов. Лейтенант стоял очень близко, гораздо ближе, чем обычно возле нее держались мужчины, — и, похоже, не только из-за напиравшей сзади толпы. Мойра тем временем наполовину перегнулась через ограждение, нервно барабаня пухлыми ручками по внешней его стороне, и что есть мочи подбадривала Соловьиную Трель.

— Давай, давай! Да шевели ты задницей! — заорала она и осеклась.

Элеонор с Синклером обменялись улыбками.

— Ой, прошу прощения, сэр! Я немного увлеклась, — смутилась Мойра.

— Ничего, — успокоил ее Синклер. — Вы здесь не первая, кто отвешивает подобные эпитеты.

В самом деле, Элеонор слышала выражения и покрепче. Работая в клинике, она привыкла и к неприглядным поступкам, и к грубым проклятиям. Встречались в ее практике и такие женщины, которые в больничных стенах превращались в несносных злобных мегер, хотя встреть она их в обычной жизни, сочла бы в высшей мере благочестивыми и респектабельными дамами. Элеонор давно поняла: физические страдания, а иногда и просто душевные переживания способны изменить поведение человека до неузнаваемости. Скромная швея орала благам матом, корчась от боли, и пришлось привязать ее руки к спинке кровати; гувернантка из одного из самых уважаемых домов города однажды оторвала на халате Элеонор пуговицы и запустила в нее подкладным судном с испражнениями. Модистка, которой необходимо было удалить опухоль, расцарапала ей руку острыми ногтями и выплеснула поток ругательств, на какие, как раньше казалось Элеонор, способны только матросы. Она твердо усвоила, что муки выявляют в человеке самые низменные качества. Да, они могут изменять характер больного и в лучшую сторону — Элеонор была свидетелем и такому, — однако куда чаще беззащитная жертва тяжелой болезни превращается в настоящего тирана.

Мисс Флоренс Найтингейл учила ее терпению и словом, и делом.

— Она просто не в себе, — спокойно говорила женщина всякий раз, когда у какой-нибудь из пациенток проявлялись вспышки агрессии.

— Смотри! Смотри, Элли! — закричала Мойра. — Догоняет! Догоняет!..

Элеонор посмотрела на противоположную сторону скакового круга — малиновая попонка, мельтешащая, словно крошечное пламя, действительно медленно, но верно прорывалась к началу группы. Впереди мчались только две лошади — одна вороная, другая белая. Даже Синклер, кажется, воодушевился таким поворотом событий.

— Отлично! Давай, Трель! Вперед!

Он взял Элеонор за локоть, и девушка почувствовала, как по ее руке — да что там, по всему телу! — пробежала дрожь. Теперь она едва могла сосредоточиться на забеге. А Синклер и не думал убирать руку, хотя глаза лейтенанта и были прикованы к лошадям, несущимся по дальней стороне круга.

— У белой шаг сбивается! — ликовала Мойра.

— Да и вороная выглядит измотанной, — сказал Синклер, нервно постукивая по брусу ограждения свернутой в трубку программкой. — Ну поднажми, Трель! У тебя получится!

Искреннее воодушевление и пшеничные усы, которые под прямыми лучами выглядели почти прозрачными, придавали Синклеру очаровательно мальчишеский вид. От взгляда Элеонор не ускользнуло, с каким интересом окружающие дамы посматривали на лейтенанта; когда они проходили сквозь толпу, женщины неизменно начинали нарочито вертеть зонтиками, словно надеялись таким образом привлечь его внимание, а одна молодая особа, шествовавшая под руку с пожилым джентльменом, решила пойти еще дальше и намеренно уронила перед Синклером носовой платок. Тот на ходу подобрал его и с улыбкой вернул владелице. Глядя на шикарно одетых дам, Элеонор все сильнее осознавала, насколько бедно выглядит ее скромная одежда, и сокрушалась, что у нее нет ни одной яркой, нарядной и модной вещи. Для выхода в свет у нее имелось лишь это платье из тафты в рубчик мрачного травянисто-зеленого цвета с рукавами устаревшего фасона — толстыми, как бараньи ноги. Платье застегивалось под самое горло, а в такой знойный день очень хотелось, чтобы шея и плечи были хоть чуточку открыты.

Мойра, не мудрствуя лукаво, расстегнула ворот платья персикового оттенка, которое идеально подходило к цвету ее волос и лица, и даже прикладывала к нижней части шеи пустой, но все еще холодный стакан из-под лимонада. Впрочем, несмотря на предпринятые меры, она была на грани обморока, — правда, в связи с событиями на беговой дорожке.