Ленин - Антоний Оссендовский

Засмеялся дерзко, резким, злым взглядом маленьких черных глаз всматриваясь в бодрое лицо удивленного и негодующего американца.

Кинг в молчании поклонился и отошел.

Ленин остался, чернея на камне, как большая мрачная птица. Глядел вниз, на разбегающиеся в разные стороны долины, на квадраты виноградников и полей, на блестящие нити стальных рельсов, на серые пятна деревень и городков, на поблескивающие купола и кресты Цуриха, на гладь спокойного озера, которое лежало внизу, как плита ляпис-лазури.

Не видел ничего. Его взгляд пробивал мглистые испарения, тучи, громоздящиеся на востоке, и бежал дальше и дальше. Ожидал увидеть убогие пашни русских крестьян и… не распознал их.

Катились там громадные тракторы, приводимые в движение электричеством и заменяющие труд тысяч потных, запыхавшихся крестьян и коней, с усилием тянущих плуги. Дымили печи сотен электростанций и фабрик; в опрятных крестьянских домиках ярко светились освещенные окна.

Празднично одетые рабочие с чистыми руками и спокойными лицами возвращались домой, без спешки и радости. Все были похожи друг на друга, как близнецы в одинаковых костюмах, не отличались между собой ни выражением лица, ни движениями.

Ленин понял, что это люди-видения, рожденные в его воображении, это роботы, имеющие гармоничные движения и страшную коллективную силу, но лишенные страсти.

«Счастливы ли эти люди?» – сверкнула внезапная мысль.

«Они спокойны», – появился ответ.

Ленин постоянно смотрел перед собой, вонзая черные глаза в далекий мглистый горизонт.

На площадях городков и селений – там, где когда-то стояли святыни Божии – поднимались театры, музеи и школы. Не доходили до Ленина, хотя прислушивался он со всем напряжением, и не звон кандалов, и не стонущие причитания:

– Оооей! Оооей!

Почти дрожа из боязни, что увидит страшное зрелище, искал всюду бессмысленное лицо лежащей в гробу Настьки с заостренным носом и незакрытым глазом, по которому бегала черная муха.

Не слышал заклинаний старой знахарки Анны, бьющей беременную девушку доской по животу. Не мог найти исступленного от усталости громадного бурлака, с покрытой язвами грудью, и ни пастушки немой, обтягивающей на себе юбку и чешущейся у себя подмышками.

Все, что печалило и переполняло ненавистью его душу, прошло.

Над бескрайней плоскостью, как шум легкого, мягкого ветра, неслись успокаивающие слова:

– Равенство… счастье…

Внезапно он опомнился, так как проходящая группа туристов разговаривала. Уловил оборванную фразу:

– Социалисты оказались настоящими патриотами…

Видение исчезло. Суровая правда глядела насмешливо в раскосые, черные глаза.

Он сорвался и почти побежал к железной дороге, чтобы быстрей добраться до города и писать, бросать в мир горячие, доходчивые слова мщения, прямые и дерзкие призывы к борьбе за то, что присвоили, захватили себе влиятельные, богатые, могущественные, попирая равнодушно измученные тела миллионов, сотен миллионов работающих в поте лица, без передышки, без надежды.

– Я вам несу освобождение, – шептал горячо. – Идите за мной, а слово надежды телом станет!

С вершины Уто Кульм вернулся он, как другой человек.

Жил только ненавистью, из ненависти черпал пламя своих мыслей и силу слов, из ненависти дал дорогу к любви для стонущего человечества, и снова принимал решение, чтобы привести его к цели – ясной и сияющей, омытой в живительном источнике крови, закаленной и выкованной в огне мщения, за века гнета.

– Не судите! – доходил до него шепот казненного в австрийской тюрьме узника.

Содрогался и отвечал в душе: «Глупое, темное, подобострастное быдло!».

На минуту отрывался от своих мыслей, окружающих его наподобие густой мглы. Чувствовал себя нездоровым и переутомленным. Впрочем, считал необходимым в ближайшее время исчезнуть с глаз швейцарских властей. Въезжая в свободную страну, он подписал обязательство, что не будет нарушать порядок.

Физически он действительно его не нарушал, но его полемические статьи, печатаемые в швейцарских социалистических газетах, беспокоили общественное мнение и власть. За ним начали наблюдать внимательно, следить за каждым шагом. Чувствовалось в этом влияние политических агентов России и ее союзников.

Он решил уехать. Воспользовался приглашением живущего на Капри российского писателя Максима Горького. Однажды он исчез без следа, посоветовавшись через письма с итальянскими социалистами Нитти и Серрати.

Застал он Горького больным и подавленным.

Старый, нескладный человек с тяжелым лицом, грубо вытесанным, со строгими и мыслящими глазами, с радостью встретил невысокого подвижного приятеля, который, сунув руки в карманы брюк и задравши голову, буравил его проницательными зрачками и говорил как будто для себя:

– Плохо! До черта плохо! Кожа, как земля, глаза набухшие, губы бледные, жизни на лице ни капли! Как так можно? Нужно экономить талант, так как такой встречается нечасто… Я говорю и говорю, а он как тот кот в басне Крылова: «Слушает да ест», что, на самом деле, какие-то пилюли, надеюсь, в любом случае, уплетает!

Оба засмеялись громко и дружелюбно.

Несколько дней они провели вместе.

Владимир Ульянов-Ленин на Капри. Фотография. Начало ХХ века

Обычно выплывали они ранним утром на барке старого рыбака, Джованни Спадаро, и, колыхаясь на мягких волнах лазурного моря, разговаривали тихими голосами обо всем и ни о чем, что умеют делать только настоящие русские, нанизывая на одну нить совершенно разные мысли и впечатления. Но продолжалось это совершенно недолго.

Совершенно случайное слово отрезвляло Ленина.

Он внезапно щурил глаза. Не видел тогда белых и розовых рыбацких парусов; прозрачных, сапфировых волн; серебряных, как будто летящих лебедей, облаков; парящих чаек, далеких дымок пароходов; зелени и цветов, покрывающих крутые цветные склоны Капри. Перед его глазами вставали ряды партийных товарищей, в шуме и панике ищущих вождя, а рядом другие толпы – вооруженные и гневные, бросающиеся в атаку.

– Проклятие! – шептал Ленин и сжимал пальцы.

Горький почти со слезами на глазах рассказал о страшных поражениях, понесенных Россией на полях битвы, о сотнях тысяч убитых крестьян.

– Сколько слез проливается в наших деревнях! – промолвил он, заламывая руки. – Сколько рыданий и горьких криков слышат наши убогие хаты!

Ленин посмотрел на него строгим взглядом и произнес:

– Пусть так будет! Много людей гнездится в этих хатах, на сто войн хватит, всех не убьют! Во всяком случае, это вода на нашу мельницу. Ну да, пусть еще голод придет и крепко прижмет! Революция набухнет, как нарыв. Только ткнуть хорошо! Ха, ха! За эту кровь крестьян и рабочих выльем целое море крови наших врагов и убийц.

Старый рыбак, любящий беззаботный, искренний смех Владимира, в такие минуты с беспокойством и опаской прислушивался к хриплому, глухому тону его речи.

– Да ведь это страшно! – возмутился Горький. – Революция через такую гекатомбу (массовое уничтожение) невинных людей, разорванных, уничтоженных! Нет! Нет!

Ленин поморщил монгольские брови и сказал:

– Только глупец боится забрызгать меч кровью, если имеет меч в руке и знает, для чего его имеет! Для революции нет чрезмерно больших жертв, поверь мне, Алексей Максимович! Помни, что мы являемся сыновьями бунта нашего народа. Пускай же наши враги помогут поднять этот бунт и взметнуть его аж под облака, как красную волну!

– Это ужасная правда! – шепнул писатель.

– Ужасная? – засмеялся Ленин. – Это говоришь ты? Максим Горький? Человек, который вышел из наитемнейшей, наиболее растоптанной прослойки народа? Ты, знаток души бездомного босого, ненавидимой публичной девки, сбунтовавшегося крестьянина и рабочего с просыпающейся мыслью революционной?! Стыдись! Переживаем железные времена. Сегодня не дано нам гладить людей по голове. Руки падают тяжело, чтобы размозжить черепа, раздробить кости без милосердия!

Умолк и через мгновение добавил:

– Нашим наивысшим желанием стало истребление всяческого насилия! Адски тяжелая задача! Достигнем этого насилием и притеснением. Другой дороги нет, так как человек не способен к созданию вещей и понятий идеальных, совершенных в любое время. Понадобились века неволи, чтобы родился бунт, пройдут десятилетия нового гнета и господства железной руки, прежде чем образуется настоящая свобода, которая является ничем иным, только равенством…

Горький ничего не ответил. Не хотел кидать горькие сомнения в душу приятеля, говорящего с таким глубоким убеждением, сильным, обезоруживающим.

Великий писатель понимал, что Ленин в эту минуту обращал не к нему старые мысли и ощущения, но к беднейшим массам, слепо мечтающим о равенстве, к темным беднякам, которых намеревался привести к далекой цели, скрывающейся в зловещей тьме.