История германского фашизма - Конрад Гейден

Ответственные партийные работники, если не все, то во всяком случае в штурмовых отрядах, получали часть своего жалованья в иностранной валюте: так, например, Крибель получал двести швейцарских франков в месяц. Фактические руководители штурмовых отрядов были несколько скромнее; так, один отставной майор получал девяносто франков, ряд других офицеров — по восемьдесят франков — для того времени тоже солидные суммы.

Пожертвования направлялись непосредственно Гитлеру, он один нес перед жертвователями ответственность за использование этих денег. Он должен был хранить молчание об их происхождении; в тайну посвящен был только его управляющий делами Аман. Подобные отношения являются корректными, если получающий деньги политически и морально безупречен; они становятся невозможными, если он лишается доверия одной из сторон: жертвователя или партии. По вопросу о поступающих пожертвованиях у Гитлера вышел крупный конфликт со вторым председателем партии Якобом, желавшим знать, у кого партия берет деньги. Якоб ничего не добился.

В те времена можно было многое сделать на сравнительно небольшие суммы в полноценной валюте. С другой стороны, опубликованные ведомости на выдачу жалованья «Боевому союзу» свидетельствуют о том, какие крупные суммы тратились на высший командный состав в штурмовых отрядах и в других союзах. Такое положение могло продолжаться лишь в том случае, если можно было учесть вексель на предстоящий в скором времени победоносный путч, на политические перемены. Пока длилась инфляция, пожертвования еще поступали. Но их нельзя было вложить в реальные ценности, их надо было вкладывать только в политические выступления, причем каждый раз во все более серьезные и крупные. В течение некоторого времени помощь шла еще также от рейхсвера в виде оплаты кадров. Но потом состояние партийной кассы заставило решиться на крайние меры.

События хлестали Гитлера вовсю, но его поддерживали самомнение и самоуверенность, равных которым не имел до него ни один партийный вождь в Германии.

«Что можете вы дать народу, — обращается он к старым правым партиям, — какую веру, ва которую он мог бы ухватиться? Ровно никакой! Ибо вы сами не верите в свои собственные рецепты. Зато величайшая задача нашего движения — дать этим алчущим и заблуждающимся массам новую, крепкую веру, чтобы они могли хотя бы отдохнуть душой. И мы выполним эту задачу, будьте уверены!»

Такому человеку, основателю новой религии, приходилось обивать пороги у генералов-карьеристов, у тупоголовых чиновников, у тертых полицейских! Это были люди без веры, и никакая новая вера не могла пробить себе дорогу к ним. Они считали Гитлера полупомешанным, пригодным только «для масс». Ежедневные мытарства у этих представителей власти разжигали все его злые инстинкты. И вот однажды, вернувшись к своим, он произнес знаменитые слова: «В этой борьбе покатятся с плеч головы, либо наши, либо чужие. Постараемся же, чтобы это были чужие!»

Это — холодные, обдуманные слова; их никак нельзя ставить на одну доску со стереотипными «лозунгами» вроде: «На виселицу изменников!» От этих странных слов Гитлера отшатнулся даже кое-кто из его сторонников. Поэтому он и сам настаивает, что эти слова надо понимать самым серьезным образом. «Нас спрашивают: неужели, придя к власти, вы найдете в себе достаточно жестокосердия, чтобы осуществить это? Будьте уверены, мы найдем в себе достаточно жестокосердия!» Гробовое молчание царило в зале… Палач, который уже в 1919 г. составлял обвинительные акты для военно-полевых судов, не устает вдалбливать в головы своих слушателей: «Милосердие не наше дело. Оно принадлежит тому, что выше нас. Мы же должны будем творить правый суд». И далее: «Мы спокойно можем отказаться от гуманности, если только сделаем таким образом немецкий народ снова счастливым!»

Устоят ли его нервы в решительный момент перед этой жуткой жаждой крови? До сих пор он постоянно откладывал момент испытания. Он прививал массам веру в кровь: ту кровь, которая течет в наших жилах, и в пролитую кровь. Но его единственное дело, — оно должно было совершиться в ноябрьские дни 1923 г., — было делом не веры или кровожадности, а отчаяния.

В конце октября Кар окончательно и притом без всякой нужды рассорился с Штреземаном. Окончательно — потому, что мятеж баварского рейхсвера, можно сказать, толкнул Секта и его генералов в объятия республики. Без нужды — потому, что Штреземан готов был исполнить самые крайние требования и заветные мечты баварцев. Он отправил к Кару своего товарища по партии, адмирала Шера, и предложил Баварии расширение ее государственной самостоятельности, собственную армию, собственные железные дороги, почту и финансы. Это не было разбазариванием и без того тающего достояния; нет, это должно было послужить началом строго консервативного упрочения республики. В начале ноября социал-демократы были устранены из имперского правительства. Штреземан собирался привлечь в правительство немецкую национальную партию. Рурская промышленность с помощью так называемого соглашения «Микум»[83] наладила отношения с французами и была утихомирена известной субсидией в шестьсот миллионов, полученной от имперского правительства. Идеи рейнского сепаратизма сохранились еще только в некоторых не имевших влияния кругах; сепаратисты могли теперь надеяться лишь на французские пулеметы. Центр и немецкая народная партия мирным парламентским путем отошли от большой коалиции и готовились повернуть направо; таким образом, отпадал импульс к перевороту, идущий из кругов, которые представляли народное хозяйство. Итак, подготовлялись серьезные перемены; к ним необходимо было подойти по-деловому, торговаться из-за конкретных деталей. Казалось бы, теперь надо было сдать в военный музей романтический поход кимвров и тевтонов на Берлин.

Создалась трудная ситуация. Чтобы выяснить положение, был отправлен в Берлин полковник Зейсер; он обратился к Секту. Тот сказал несколько туманных фраз на тему о преобразовании правительства: «В конце концов вопрос о темпе надо предоставить мне». Что именно имел он в виду, говоря о «темпе», — насильственный переворот или сохранение легальности, — так и осталось невыясненным.

В те короткие исторические фазы, когда понятия превращаются в живую действительность, политические проекты оказываются обычно неготовыми, решения недостаточно твердыми, а внутренняя связь между событиями не столь ясной, как это желательно было бы для человека, изучающего прошлое. Во всяком случае Зейсер не мог разгадать загадку сфинкса в министерстве рейхсвера, и баварские заправилы не открыли в тумане севера верхушки мачты, к которой мог бы причалить их слишком высоко поднявшийся воздушный шар. Если они не желали упасть на поля штреземановской реальной политики, им оставалось только смело довериться собственным силам. Кар страшно вырос — по крайней мере в собственных глазах. Итак, никаких компромиссов с Эбертом! Ни в коем случае не идти на мировую с Штреземаном! Кар сам хотел стать теперь диктатором Германии; «господа с севера» должны были фигурировать только в его свите. В перспективе ему уже мерещилась императорская корона для Вительсбахов; ведь сам Клас пустил этот метеор в своих газетных статьях.

Но предварительно надо было затоптать огонь дворцовой революции у себя дома. Гитлер в экстазе чуть не потерял рассудок и сравнивал себя в присутствии Лоссова с Гамбеттой[84] и, уж конечно, с Муссолини; сотруднику Лоссова, подполковнику барону фон Берхему, он заявил, что чувствует в себе призвание спасти Германию. На возражения Берхема, что в проектируемой Гитлером германской диктатуре Людендорф невозможен по соображениям внешней политики, Гитлер ответил: «Людендорф будет выполнять только задачи военного характера, он нужен мне для привлечения рейхсвера. Он никоим образом не должен соваться в политику и мешать мне». В докладе подполковника мы находим следующее замечательное место: «Гитлер прибавил, что Наполеон при образовании своей директории тоже окружил себя только незначительными людьми».

Ближайшие сотрудники смеялись над такими выходками зазнавшегося Гитлера. И уж во всяком случае никто не мог в то время поверить, что Людендорф только монумент на колесах, который, по желанию Гитлера, подвозят на показ публике. «Разумеется, руководящий пост займет не Гитлер, — успокаивал Крибель, военный руководитель «Боевого союза», одного посетителя из северной Германии, — да у него вообще в голове только его пропаганда». Геринг уже 23 октября заявил начальникам штурмовых отрядов, что имперским диктатором будет, конечно, Людендорф, а Гитлера «уж как-нибудь включат в правительство». Как-нибудь… Геринг еще не представлял себе в точности, какое полезное занятие можно будет дать народному трибуну после захвата власти.