На той стороне - Аркадий Макаров

Мать в дверях так и ахнула:

– Господи, Боже мой! Василий – откуда?

– Откуда пришёл, там меня уже нет. Видишь, как человека красит одежда? А ты говоришь, что одежду красит кто? – отец провёл рукой по вспотевшей шее, на улице стояло лето, и на ладони его, как от черничных ягод, остались синие пятна.

Сукно, конечно, было плохого качества, но зато казённое, дармовое, а бесплатному коню в зубы не смотрят.

– Ты, никак, почтарём собрался работать? – вопрошала огорошенная мать, считая почтовую работу ну никак не подходящей для здорового мужика.

У нас на все Бондари, кажется, одна тётя Нюра Батракова управлялась. Война кончилась, и теперь частых писем бондарцам ждать было неоткуда. Вся родня на месте, рядышком. Ну, а если и были где родственники, на письма тратились редко. Да и что писать, когда кругом одно и то же – нужда да бескормица. А что на неё, на нужду, жаловаться, когда она от Бога? А пяток-десяток писем развезти на велосипеде – её внучок за полчаса управлялся.

– Василий, не позорься, отнеси обратно форму, какой из тебя почтальонщик? За тобой куры будут бегать, смеяться. На улицу не покажешься.

– Бери выше, Настасья! Теперь я связист-оператор на радиоузле. Работа не пыльная, но ответственная. Обмыть бы надо.

– Обмыть? Конечно, обмыть. Василий, снимай свою форму!

Отец беспрекословно переоделся в свою обычную одежду и уселся за стол.

Мать принесла корыто, опрокинула в него чугунок нагретой воды и сунула туда новенькую, ещё в складских отметинах, отцовскую форму. Вода стала чернильного цвета. Сукно линяло на глазах, теряя краску.

– Вот и обмыли! – смеялась мать, отправляясь во двор сушить казённые вещи. – Теперь красить не будут, а то белья на тебя не напасёшься!

И заработал отец на радиоузле в своё удовольствие! Газет читать не надо, на подписку тратиться не надо, радио обо всём расскажет, растолкует, мудрости научит – почище университетов.

Стал отец на глазах грамотеть, в политике разбираться, как в навозе. Хоть запускай его читать лекции от общества «Знание». Работник МИДа – да и только!

Я, когда приходила моя очередь проводить политинформацию в своём классе, всегда консультировался о последних решениях партии и правительства, о международном положении у моего батяни.

Лучше меня эти вопросы знала только наша историчка – Ираида Полиновна Эжен. Говорили, что она незаконнорожденная дочь французского коммунара Поля Эжена, перебравшегося в Россию после провала Коммуны.

В Бондарях у него оказались какие-то далёкие родственники. Дело в том, что наша суконная фабрика принадлежала с момента основания французской баронессе, мануфактурщице Леон. После бегства Наполеона из России часть пленных французских солдат начала своё землячество в зла не помнящих Бондарях.

Вот ведь как перехлёстывается история! Только оборачивайся!

Говорили, что тот коммунар Эжен был настолько любвеобильным, что в свои семьдесят пять лет помог забеременеть своей юной воспитаннице, которую так прилежно обучал французскому выговору.

Рождённая Ираида оказалась настолько смышлёной, что сумела окончить учительский институт и поступила работать в земскую школу, обращённую после революции в простую советскую десятилетку, в которой пришлось набираться всего и мне.

Теперь оставим старую добрую учительницу истории в покое, хотя судьба её не менее интересна и поучительна для сегодняшних выпускниц пединститутов, из которых едва ли одна треть остаётся учительствовать, остальных всасывает жадный до молодых простушек его препохабие – Рынок. Увы, нам!

Так вот, теперь интерес моего отца постепенно и незаметно стал перемещаться от политических бесед московского радио туда, где за морями и буграми праздничная витрина капиталистического мира загораживает социальные язвы обречённого загнивающего общества.

Короче, отец во время радиопередач, используя мощный резервный, дублирующий приёмник государственного радиоузла, стал регулярно прослушивать вражеские голоса: то «Немецкую волну» примет на себя, то незабываемый «Голос Америки» прозвучит откровением.

Как тут оторвёшься от наушников, когда вся наша жизнь, как «ау!», в этих голосах эхом откликается?

– Правильно говорят! – удивляется отец. – И как они доподлинно знают простую жизнь? В самую точку толкуют! – цокал мой родитель языком, нашарив во вселенской свистопляске нужную частоту.

В этих государственных приёмниках глушилки профильтровывались, и звук был чистым, не хуже советского радио.

По всем правилам в операторской стояло два больших, в зелёных металлических рубашках, приёмника – один в рабочем режиме, а другой в запасном, чтобы, не дай Бог, какая неисправность не прервала передачу.

Но обычно дежурный радиооператор настраивал рабочий приёмник на Москву, согласно программе радиовещания, а другой, надев наушники, настраивал на какую-нибудь другую станцию в своё удовольствие и слушал закордонные джаз-банды и всякие разлагающие нашего человека твисты.

Музыка моему родителю была нужна, как рыбке зонтик. Ему подавай политику! А в этих запрещённых голосах политики было как раз столько, чтобы потом, слушая советское радио, понимающе ухмыляться. Мол, мели, Емеля, пока твоя неделя! Знаем мы эти ударные перевыполнения пятилетних планов и почины колхозников по сдаче безвозмездно своего скота государству и добровольной подписке на займы, в которых, как говорит радио, простые советские люди становятся в очередь, чтобы своим трудовым рублём ударить по империализму!

Слушал отец «вражеские голоса» и качал головой – да, всё правильно! Так оно и есть, дурят партийные вожди нашего брата!

А в то время, хоть и было хрущёвское потепление, но всё равно за прослушку иноземных голосов, даже у себя дома, а не на рабочем месте – упаси Бог! – грозила статья по благонадёжности, со всеми вытекающими отсюда последствиями – лагеря не отдыха, а труда. Лесоповал обеспечен. Слабенькие бытовые приёмники, которые продавались населению, и те обязательно регистрировались в соответствующих органах с предупреждением – не моги!

Часть четвёртая

1

Зимние вечера длинные.

На улице метель хвостом метёт, а в операторской тепло, в эфире легонько потрескивает, словно в костре дрова разгораются, уютно, в дремоту клонит. В такое время в самый раз провокационную передачу включить, змея искусителя в себя впустить, сомнением заразиться, анекдоты про Чапаева послушать, глядишь – дежурство и кончилось!

Вот однажды в такой вечер надел отец наушники, покрутил тумблер на железном ящике, и заворковал ящик, заговорил человеческим голосом, стал рассказывать о житье-бытье членов Советского Политбюро в стране беспросветных коммунистов, и про разные их проделки, про гульбище ихнее… Интересно – страсть!

Забыл отец и про вещательную программу, которая транслировалась, и про нужду свою. Слушает, цокает языком. Поддакивает: «Да-да-да… Всё – правда! Колхозы разваливаются. Коров по весне на ремнях да на вожжах в стойлах держат, с голодухи в навоз валятся, падают. Вот-вот – точно! Жалованья хватает только до первого понедельника. Налогами да сельхозпоставками задушили. А они, сволочи откормленные, слуги народа, что вытворяют?! Что вытворяют, ай-яй-яй!»

Вдруг на телефонном аппарате замигала красная лампочка – значит звонок в операторскую. Тьфу ты! Кому-то потребовался!

Красную лампочку параллельно со звонком устроил начальник радиоузла, тоже большой любитель радиоэфира. В наушниках телефонного звонка не услышишь, а с лампочкой – вот он! Замигал огонёк, значит, бери трубку.

Отец с неудовольствием снял наушники, поднимает трубку, а из неё вместе с орлиным клёкотом голос секретаря райкома, товарища Мякишева, взволнованный и зловещий:

– Ах ты сволочь фашистская! Молчать! На Америку, гад, работаешь! Вражеский голос по трансляции на весь район пустил. Вредительской агитацией, паскуда, занимаешься. Я тебя под расстрел подведу!

Глянул отец на тумблер и похолодел: тумблер запасного блока, с которого он слушал Америку, переведён на общую трансляцию.

– Всё! Хана мне!

Кинулся выключать зловещий рычажок. В наушниках снова: «Говорит Москва! Московское время двадцать четыре часа, ноль-ноль минут». И гимн заиграли…

Может, приснился Мякишев? Примнился? Оглянулся – нет, трубка на столе верещит по-матерному, и в дверь входят два милиционера вместе с запасным, растерянным начальником радиоузла.

На месте составили протокол.

– Пройдёмте, гражданин!

Тьма застелила свет. Милиция рядом, за углом, а он до неё никак не дотащится, ноги чугунными сделались.

Конвойные молодые, шустрые.

– Давай, мужик, двигай! А то мы тебе пятки скипидаром смажем!

Вот и полуподвальное помещение районной милиции, как переход на тот свет – холод, сырость, стенки в плесневелой испарине. Звякнул звонок, как волкодав челюсть прихлопнул. Камера без окон. В потолке за решёткой ночник синий еле цедится, лавка на цепях к стенке пристёгнута, болтами привинчена. Сел на пол, обхватил голову руками и застонал горько и протяжно, так стонут только смертельно больные люди.