На той стороне - Аркадий Макаров

– Сергей! – кричит. – Вынеси шубу, срамоту прикрыть надо. Бабы у колодца с вёдрами смотрят на меня, лупятся – сглазят, путя не будет.

Ну и посмеялся в своё удовольствие отцов шурин, а мой родной дядя Сергей Степанович! Ну и подержался за живот! Да только хорошо тому, кто смеётся последним.

На другой день у отца даже насморка не оказалось, а дядю Серёжу с воспалением лёгких увезла в районную больницу потребсоюзовская машина, привозившая в Байловку отсыревшие за время дороги пудовые кирпичи дефицитного тогда хлеба.

В эту зимнюю «путину» отец заработал целый ящик настоящего сливочного масла, от вкуса которого, кажется, сам желудок подтягивается к гортани.

Пшённая каша «сливуха» очень даже подходила и роднилась с этим маслом.

Масла нам хватило до самой Пасхи, а там по первоталку разрешилась наша Красавка, и хотя молока она по-прежнему приносила мало, но зато отменной жирности, и за неделю собирались махотки две-три сливок, которые, к моему превеликому удовольствию, мне доверялось взбивать в большом глиняном кувшине на масло; первые пробы – мои.

У маслобойного кувшина, а, вернее сказать, горшка, только с зауженным горлом, ручки располагались по его пузатым бокам, как раз чуть выше центра тяжести. за них его привязывали к матице потолка, обычно, где до этого крепили люльку. Наливали в горшок сливки, затыкали чистой тряпицей горло и начинали за ручки в полуоборот толкать эту ёмкость, где маленькие капельки жира слипались между собой, захватывали ещё себе подобных, грузнели и превращались в жёлтые окатыши самого первоклассного масла, которое теперь уже не делают, и покушать его вам вряд ли удастся.

Сепарирование – совсем не то. Масло получается не стопроцентное, а с белковыми ингредиентами, проще сказать, добавками. Ну, что-то вроде маргарина.

А то масло, даже принесённое с мороза, было пластичным, не крошилось, резалось ножом, мазалось на хлеб… Да что там говорить?! Таяло во рту от одного прикосновения языка.

7

После той памятной экзекуции по-русски отец непременно, два раза в год – перед Рождеством и Крещением – любил принимать, к ужасу матери, парилку в нашей необхватной печи, которая занимала полдома.

«Ну-ка, сынок, прикрой за мной заслонку, – говорил он, залезая в самое жерло, которое было перед тем хорошо протоплено и чисто выметено. – К-ха! К-ха! Жар костей не ломит».

Видать, понравилось ему выгонять таким способом гнилую зимнюю хворь из тела. Святая простота!

Правда, вскоре пришлось сломать печь и перейти на отопление голландкой. Слишком прожорлива была русская динозавриха, за один присест могла полмашины дров перехрупать. Разве напасёшься? А от батыря и разного травяного сухостоя, какое тепло? Ярко горит, да мало греет.

Голландскую печь отец строил долго, с прикидом на зимние холода. Тепло, прежде чем вылететь в трубу, должно плутать, петляя по дымогарам, одним из которых была лежанка, где мой родитель собирался проводить долгие зимние ночи.

– Топчи глину, бродяга! – бросал он мне через плечо, выкладывая свод лежанки новеньким кирпичом. – Может, и тебя когда пущу погреться за хорошее поведение.

Старый кирпич от русской печки для лежанки не годился. «Работать не будет!» – говорил отец.

– А какая работа требуется от кирпича? Знай, лежи себе в кладке, грей бока.

– Нагрузка большая! – отмахнулся родитель на мой глупый вопрос.

Но печное дело хитрое. Чуть не так лёг кирпич, и уже всё – завихрение потока топочных газов, тяга, «туды-её-суды!», не та. А здесь целый лабиринт. Затопили – дыма полна изба.

– Сырость мешает, – сказал отец. – Дым слишком тяжёлый. Сам себя никак не поднимет, как пьяный мужик из болота.

Лето. Печь неделю сушилась, звенеть стала.

– Ну, теперь потянет!

Наложил хворосту. Поджёг от щепочки. Огонь весело занялся.

– Ишь, как гуляет! – отец, ободрённый, глубоко затянулся и выпустил в топку струю дыма.

Дым, закручиваясь, выполз обратно.

– Ать, мать твою! Ну-ка, сынок, принеси навозцу!

Принёс тазик навозу, сухого, крепкого, как поджаренные лепёшки. Засыпали в топку. Закрыли дверцу. Поддувало настежь.

Выходил дым хорошо, да только не в трубу, да такой жирный и густой, что ползком по половицам, цепляясь, за что попало, сразу подался к двери.

Дым, известное дело, простор любит.

За дымом и мы с отцом вслед. На улице отдышались, протёрли глаза. Отец цигарку затоптал, сидит, молчит, думу думает.

– Сломай лежанку, Василий, зачем она тебе? По-чёрному, что ли, зимой топиться будем? – уговаривает его мать.

– Молчи, баба! Много ты понимаешь. Здесь расчёт нужен инженерный. Пойду к соседу, Сашке Бочарову, у него сын в университетах учится. Сашка Бочаров теперь всё знать должен. Он мужик мозговой. Подскажет.

Приходит дядя Саша Бочаров. Глаза прищурил, примерился. Цигаркой подымил.

– Ну-ка, принеси кизяку, – это он мне говорит. – От навоза дым тяжелей, кверху на верёвках не поднимешь, а кизяк жаром горит, от него дым легшее.

Я, было, хотел возразить, своё словцо вставить, что кизяк тоже из навоза делается. Вот они, цыпки на ногах, какие! Пока месил, всю кожу разъело.

– Нежный больно! – говорит дядя Саша, оглядывая лежанку. – Сопли подбери, а тогда и в разговор влазь. Ох, хороша лежанка! – Улёгся. Покуривает. – Ну, чего стоишь? – это он опять ко мне. – Тащи кизяку или торфу!

Пошёл за кизяком. Принёс буханки три-четыре. Кизяк ещё не просох. Сырой. Но я помалкиваю. Думаю: «Пусть теперь этот грамотей попробует кизяк разжечь!»

Дядя Саша присел перед топкой на корточки. Помешал ещё горячую, но уже подёрнутую серой пеленой золу и положил на неё принесённый мной кизяк. Закрыл дверцу печи. Оттуда немного потянуло кислым дымком, повоняло, повыползало наружу и остановилось.

– Ну, как видишь, когда горючка хорошая! Не дымит!

Дымить, действительно, не дымило, но и огня не было. Заглохла печь, перетомилась.

– Так-так, – скребёт пятернёй в голове дядя Саша. – Тут учёная мысль нужна. Пошли-ка своего недомерка, – говорит отцу, – за моим студентом. Он нам всё сейчас по инженерному растолкует.

Иду за Мишкой Бочаровым, он сын дяди Саши, на каникулы из самой Москвы приехал. Его наша учительница, Антонида Дмитриевна, даже в пример ставила. «Вот, – говорит, – на него равняться нужно, на Мишу Бочарова. Он МГУ имени Ломоносова кончает. Собирается в аспирантуру идти. Учёным будет».

Что такое аспирантура мы, конечно, не знали, но чувствовали, что это что-то вроде аптеки, где аспирин делают.

Мишка на задах, за сараями, тискает Катьку-проститутку, тоже студентку, но нашего Тамбовского пединститута.

Конечно, Катька никакая не проститутка, она с ними и рядом не была, это мы, огольцы, её так прозвали за красоту, справедливо полагая, что все проститутки должны быть красивыми. Вот и звали её между собой неподобающим именем. Глупота деревенская.

– Мишка! – ору во всё горло. – Брось с Катькой целоваться, тебя твой папаня на совет зовёт. Говорит, зови моего охламона, а то он по целым дням в карманах свои шары катает, – прибавляю от себя.

Мишка отхватывается от Катьки и – за мной! Я – раз-два, через забор, и – вот он, стою уже перед отцом и дядей Сашей:

– Щас, идёт!

Мишка врывается за мной в дом и останавливается у порога:

– Здорово, дядь Вась!

– Здорово, здорово! Ну, ты и вымахал! Отец вроде черенок черенком, а ты, гляди-кось, под самую матицу! Видать в Ивана Жигаря. Он с вами соседился. Его, когда кулачили, пришлось оглоблей утихомиривать, больно сельсоветчикам не давался, – подначивает отец.

Дядя Саша матюгнулся под нос и полез в карман за кисетом:

– Ты лучше, – показывает он на меня, – за своим байстрюком смотри, в кого он такой вострый уродился. Прямо не стрижёт, а бреет. Весь в твоего благодетеля Соломона Цахича, а ты его кормишь.

– Ну, чей бы бычок не гулял, а телёночек завсегда наш, – говорит отец, теребя меня за виски. – Михаил, – обращается он к студенту, – ты вот нам, недоумкам, подскажи, как тягу увеличить? Дымит печка, как дед старый, изо всей щелей.

Мишка подошёл, похлопал ладонью, как коня, голландку, переломившись пополам, заглянул в топку, открыл все вьюшки на дымоходах, пошарил там руками. Велел принести газету. Газеты дома не оказалось.

– Тащи тетрадь! – говорит он мне.

– Какую тетрадь? – я покосился на окно. – У меня отец ещё с зимы все тетради на цигарки истратил.

Мишка, ни слова не говоря, берёт с подоконника мою заветную тетрадь, где я в ту пору пытался кропать стихи, и, быстро вырвав листки, стал поджигать их, исследуя по дымоходу тягу.

Я, было, кинулся спасать свои нетленки, но они уже горели, как говорится, синим пламенем.

– Солома! – крикнул мне презрительно Мишка, зная, что я балуюсь стихами, и уже успел что-то опубликовать в районной газете.

– Какая солома? – не понял отец. – Мы кизяком топили.

– Я говорю – соломой топить надо, а кизяком – дымить будет. Турбулентность потока высокая, – учёно стал объяснять студент мужикам, что такое турбулентность, и её влияние на тягу.