Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера - Герхард Менцель

Прусский король Фридрих II, просвещенный «философ на троне», тоже стремился сдерживать просвещение в тесных — по возможности — рамках. Он писал Вольтеру: «Простонародье не заслуживает просвещения» — и указом 1764 года запретил принимать «в латинскую школу… детей крестьян, садовников и еще более мелкого люда». У него возникла мысль предоставить учительские должности инвалидам войн, которые он вел, — не из-за нехватки учителей, а чтобы сэкономить пенсии, правда лишь в том случае, если они, как с мудрым ограничением сказано в указе от 1779 года, умеют читать, писать и считать. (По сообщению военного министра, из 4000 инвалидов таких оказалось лишь 79.) Намекая на это и на плохие условия в байройтских школах, Жан-Поль писал в «Квинте Фиксляйне»: «В Бранденбургской провинции инвалиды становятся учителями; у нас учителя становятся инвалидами».

Не удивительно, что кандидаты теологии, влачившие жалкое существование в качестве школьных учителей, смотрели на должность учителя лишь как на переходную ступень к более обеспеченной должности пастора. Иные ожидали ее всю свою жизнь.

Иоганн Кристиан Кристоф Рихтер был более удачлив. Не прошло и пяти лет после его вступления в должность в Вунзиделе, а он уже смог перебраться вместе с женой, двухлетним Иоганном Паулем Фридрихом (именуемым Фрицем) и годовалым Адамом в пасторский дом деревушки Йодиц. Решающую роль здесь сыграли не столько его безусловные способности, сколько покровительство баронессы фон Плото из имения Цедтвиц, которая ценила в нем музыканта, учителя музыки ее дочерей и остроумного собеседника.

3

АРОМАТ ДЕТСТВА

В воспоминаниях прошлое предстает преображенным. К нему обращаются не ради него самого, но всегда ради сегодняшних целей. Забвением, искажениями, поправками, истолкованиями, идеализацией воспоминания приспосабливают прошлые факты к дню нынешнему. Это не обман, это изменившаяся точка зрения.

Когда Жан-Поль вспоминал детство, он идеализировал его. У писателя для этого были основания, ведь детству он обязан многим: оно дало ему необходимое для прозаика чувственное восприятие мира и угол зрения, под которым он обычно описывал мир. Почти все его произведения построены на материале, накопленном в детстве. Он всегда помнит, что именно там все взяло свое начало: любовь к маленьким людям, презрение к знати, преклонение перед природой, знакомство с нуждой и бедой, стремление к перемене — все это определило одну, светлую сторону его мастерства, а другая оборотная, теневая, непременно сопутствующая свету, — его провинциализм, его сентиментальность, его наивная вера в добродетель и в бессмертие души, узость его стремлений, его чудачество. Как ни высоко он поднимался, как ни много читал, как ни широко думал — он оставался в узких границах своего детства. Никогда он не хотел и не умел скрывать своего происхождения. Это и делало его столь странным в глазах сына городского патриция Гёте. После первой встречи он назвал его чудным существом, и Шиллер подтвердил: «Он здесь чужой, словно с луны свалился».

Для профессора и придворного этой «луной» с общественной точки зрения была жизнь низов, крестьян на барщине и нищих школьных учителей, с географической — далекое захолустье, Фихтельгебирге, с культурной — убожество и ограниченность деревни и провинции.

Все это берет начало в Йодице, недалеко от Гофа, от «настоящего», то есть «духовного», места его рождения. «Заале, берущая, как я, начало в Фихтельгебирге, бежала со мной до самого Йодица». Она была «самым красивым, во всяком случае, самым длинным, что было в Йодице, она обегала его у горы, само же местечко перерезал небольшой ручей с мостиком. Небольшой замок и пасторский дом были здесь самыми видными постройками». В этом пасторском доме он прожил с трех до тринадцати лет. Оттуда до самой старости веяло на него «ароматом… увядшего детства», и из дали времен он приветствовал сельских жителей, желал им благополучия и важнейшей предпосылки его: «Да минуют их все битвы».

Были и другие причины, чтобы идеализировать детство. Сравнительно с тем, что ждало его потом, то была самая беззаботная пора его жизни, скудная, но без нужды. Правда, постоянно растущей семье не хватает кроватей, по одной кровати приходится на отца с Фрицем и на младших братьев, Адама с Готлибом, но домашнее хозяйство надежно обеспечивает семью. Доход отца по сравнению с заработком в должности учителя почти удвоился. В пасторских хлевах — коровы, овцы и свиньи. На огороженном каменной стеной дворе кудахчут куры. В людской живут две служанки, они помогают хозяйке. Приход из пяти селений владеет правами на пастбище и барщину. Таким образом, крестьяне обязаны обрабатывать поля не только землевладельца, но и пастора. Само собой разумеется, что пастор и его дети тоже работают, и тем не менее чувство принадлежности к привилегированному сословию рано укрепилось в юноше.

Это чувство знакомо каждому, кто рос в деревне или небольшом городишке в семье бургомистра, учителя или врача. Ребенок видит, как к нему относятся окружающие, и это заставляет его ощутить свою роль в обществе. Если люди придают значение тому, чей ты отпрыск, то и сам начинаешь придавать этому значение. А пасторы в XVIII веке еще пользуются большим авторитетом. Государство постоянно старается внушить почтение к своим церковным столпам. Деревенский пастор исполняет не только духовные, но и административные обязанности. Он регистрирует акты гражданского состояния, руководит переписью населения. Ведет учет рекрутов. У него справляются о репутации крестьян.

Для мальчика Фрица Рихтера этот опыт важен потому, что он не только способствует его изоляции, но и делает ее переносимой, усиливая уверенность в себе. Если верить тому, что говорил Жан-Поль в старости, у него рано начался процесс эмансипации, сознательное пренебрежение к прочной общественной иерархии — первый шаг к бунту, к осознанию своего «я». Он описывает это как мистическое событие, как нечто, что пиетисты называют «прорывом» или «озарением»: «Однажды утром я, совсем маленьким ребенком, стоял в воротах и смотрел на сложенные дрова, как вдруг передо мной, словно молния с неба, сверкнуло внутреннее видение, и с тех пор оно так и сияет: я есть некое Я, тут мое Я увидело самое себя впервые и навсегда».

Хотя эти слова отдают литературной стилизацией (говорят, «Я есть некое Я» были последние слова обезумевшего перед смертью Свифта, и герой романа Жан-Поля «Титан» Шоппе умирает со словами «Я равно Я»), само событие, вероятно, не выдумано и, пожалуй, представляет собой прямую противоположность тому, к чему стремился его отец, когда делал все, чтобы укрепить в старшем сыне сознание его роли в обществе. Он поручает ему разносить в воскресенье крестьянам, отбывавшим недельную барщину, «полагающуюся им краюху хлеба вместе с деньгами». Берет его с собой, когда навещает коллег в соседних деревнях. Он по ничтожному поводу вырывает его из общества деревенских школьников и сам обучает дома. Он постоянно хвастает в семье добрым отношением хозяев замка и всячески развивает в ребенке сознание, сколь зависимы они от их милости.

Зависимость сельского учителя и деревенского пастора от поместного дворянства в полной мере даже невозможно себе представить. Почти не ограниченное господство феодала распространяется не только на крепостных крестьян. Пользуясь государственными политическими, экономическими и юридическими привилегиями (например, он не платит поземельного налога, владеет правом на охоту, пивоваренной и винокуренной монополией), он в своей округе не только осуществляет полицейскую власть и является первой судебной инстанцией, но и держит в своих руках надзор за школой и является попечителем церкви, что дает ему право назначать священников по собственному усмотрению. В Пруссии, где Фридрих Вильгельм I в интересах деспотического централизма «подорвал autorité юнкеров» и «стабилизировал собственное souveraineté, как rocher[17] из бронзы», то есть как скалу — скала эта тоже продолжала покоиться на основе феодального владения, — права дворян в пределах их земельных владений не были урезаны. Еще более это относилось к мелким, карликовым государствам, где бездарные князья часто были бессильны противостоять самоуправству дворян. В то время как в Пруссии отношения между государственной властью и феодальным дворянством были построены таким образом, что государственное управление практически кончалось на ландрате, то есть низшая сфера власти была полностью отдана дворянству, иные мелкие государства были далеки и от такой системы. Так называемое имперское рыцарство несло обязанности, в обход князя, лишь по отношению к императору, которого практически не было. Да и границы дворянских земельных владений часто не совпадали с границами княжества. Поэтому в XVIII веке все еще играло роль так называемое принесение дворянством присяги на верность. Князьям часто приходилось добиваться этого с помощью оружия. К такому средству пришлось прибегнуть и министру прусского правительства Гарденбергу, когда он, взяв на себя в 1791 году управление бывшими княжествами Ансбах и Байройт, решил приспособить их административную систему к системе других прусских областей.