За стенами собачьего музея - Джонатан Кэрролл

В тесном узком торговом зальчике красовалось, наверное, не меньше сотни разновидностей кактусов самых разных размеров — от крошек величиной с большой палец до шестифутовых верзил. Когда видишь множество чего-либо, собранное в одном, да еще таком тесном месте, это всегда впечатляет, но в то же время кажется немного того… как, к примеру, газетная фотография женщины, живущей с сорока кошками, или обладателя крупнейшей в мире коллекции картонных подставок под пивные кружки.

В это время года многие кактусы как раз цвели — чудесные пастельных тонов цветы, резко контрастирующие с унылой серостью магазинчика и улицы снаружи. Поначалу у меня даже возникло ощущение, что вокруг полно неподвижно сидящих птиц, которые внезапно замолкли и замерли, хотя уже в следующее мгновение они столь же загадочным образом снова разразятся оглушительным щебетом и пением.

— GutenTag.

Увидев Мортона Палма в первый раз, я решил, что он либо при смерти, либо высечен из мрамора. Он был невероятно худ и очень коротко подстрижен, ужасно напоминая узника концлагерей. То, что у любого другого казалось бы совершенно нормальными чертами, на его лице торчало, как связка зонтиков из-под простыни, желтовато-белая кожа бледностью напоминала мрамор. Когда он улыбался, становились видны зубы совершенно того же цвета, что и кожа. Длинный нос, небольшой рот, уголки которого загибались кверху, крупные уши. Вот только трудно было сказать, какого цвета у него глаза, поскольку они были слишком глубоко посажены.

— Вы говорите по-английски?

Он поднял руку вверх в жесте, чем-то напоминающем церковное благословление.

— Я говорю по-шведски и по-английски. Чем могу быть вам полезен, сэр?

Я повел рукой.

— Ваши кактусы поразительны. Он кивнул, но ничего не сказал.

— Честно говоря, даже не знаю, почему зашел к вам. Наверное, из-за цитаты в витрине.

— «Будь я дверью, о как я хотел бы, повернувшись на петлях, открыться и обитель наполнить свою тем, что снаружи войдет». Обе эти цитаты из поэмы одного американца, Расселла Эдсона.

— Так вы, значит, любитель поэзии? — Задав этот банальный вопрос, я почувствовал себя идиотом, но что-то в этом мраморном человеке заставило меня почувствовать необходимость продолжить наш разговор. В нем удивительно сочеталось спокойствие и странность. Его худоба и болезненный вид компенсировались черепашьей медлительностью движений и речи. Все очень худые люди, которых я знаю, обычно отличаются нервозностью и крайней подвижностью. Палм же все делал чертовски медленно. Каждое движение его век длилось, наверное, с полсекунды; а когда он делал движение рукой, это происходило с медлительностью лопасти пароходного колеса. Мне еще ни разу в жизни не приходилось встречать человека, движущегося со скоростью 33 и 1/3 оборота в минуту.

— Нет. Просто кто-то принес мне это стихотворение, зная, чем я занимаюсь.

— Вы делаете окна и двери?

— Да. И еще я выращиваю кактусы, потому что они сильные и забавны на вид. Хотите посмотреть на мою работу?

Он извлек из-под прилавка два деревянных ящичка размером с автомобильный аккумулятор. Оба были украшены латунными ручками и накладками. Он открыл первый и заговорил. Медленно.

— Я делаю по три вида дверей и лестниц. А здесь у меня модели, которые я обычно показываю покупателям. Что именно вы хотели бы приобрести?

— Если можно, то я хотел бы взглянуть и на то, и на другое.

— Пожалуйста, сэр. Те, кто ко мне заходит, почти всегда торопятся. Если им нужна дверь, то прямо сегодня. Или они желают немедленно приобрести' лестницу. Конечно, есть фирмы, выполняющие заказы за семь часов, но я обязательно должен собственноручно изготовлять мои изделия с самого начала и до конца. Иначе я работать не могу. И должен предупредить вас об этом прямо сейчас. Но работа эта занимает гораздо больше времени, чем большинство людей готово ждать. — Он улыбнулся и вытащил первую лесенку. Медленно — сначала улыбка, потом рука исчезает в ящичке, затем появляется вновь. Все тааааак меееедленно…

Как мне хотелось увидеть нечто особенное! Этакие лестницы из «Джека и бобового стебля» и двери в непознаваемое. То же, что он мне продемонстрировал, было вполне добротными изделиями, но особенного впечатления не производило. Его три вида лестниц и дверей, наверное, могли бы служить много лет, но вовсе не вели в небеса и не способны были одарить озарением, даже если добраться до самой вершины.

Палм подолгу держал каждую модельку в руках и дотошно перечислял все их плюсы и минусы. Он был абсолютно честен и скучен. Он делал свое дело, и результат был превосходным. И все же в этом человеке было нечто, располагающее к нему и заставляющее меня хотеть дружить с ним. Кактусы, его странная внешность, его преданность профессии.

Что окончательно закрепило мои чувства к нему, так это то, как он укладывал все эти свои крошечные дверки и лесенки по местам после того, как закончил демонстрацию. Да, я еще забыл упомянуть, что внутри обоих ящичков для каждой из своих моделек он сделал специальные пазы.

— Но почему же только двери и лестницы, мистер Палм? Почему не столы? Или стулья?

— Мне сорок шесть лет, и я звезд с неба не хватаю, мистер Радклифф. Просто именно в дверях и лестницах мне видится законченность, которой я за всю жизнь так и не смог обнаружить ни в чем другом. Лестница — это лестница. Стоит вам сделать ее, будь она о шести ступеньках или о десяти, она все равно будет выполнять свою конкретную функцию. Будет служить лестницей. То же самое и с дверьми. Установите дверь на место, и, пожалуйста — она будет открываться и закрываться.

Стулья же год от года меняются. Иногда людям нужны просто удобные стулья, а иногда им хочется любоваться ими и помещать их в музеи. Лестницы же, поверьте, совсем другое дело. Они могут быть деревянными или металлическими, но функция лестниц всегда постоянна и никогда не меняется. И дверей тоже. Согласитесь, у них попросту нет выбора.

В этот день мне довелось отведать жареных мышей. После того, как мы долго-долго проговорили, Палм спросил, не хочу ли я чашечку чая. Мы уселись прямо там же среди кактусов, прихлебывая чай и угощаясь «жареными мышами» — нашедшимся у него венским печеньем, вкусом напоминающим плотные суховатые лепешки.

Мы достигли стадии, когда стали называть друг друга просто по имени и кое-что рассказывать о себе. Как я и ожидал, история жизни Мортона оказалась гораздо интереснее, чем можно было предположить поначалу.

Он пятнадцать лет прослужил солдатом в миротворческих войсках ООН. Человек, проведший столько лет там, где он их провел — на Кипре, в Родезии и, как выяснилось чуть позже, в Зимбабве и на Синае, — должен был быть либо исключительно хладнокровным, либо просто безумцем. Между делом он женился на австрийке, работавшей в венском представительстве ООН. Брак оказался неудачным, поскольку он слишком часто отсутствовал, а после его первого ранения супруга пребывала в постоянном страхе. Они развелись, но у него с этим городом было связано столько приятных воспоминаний, что после второго ранения он уволился и обосновался в Вене. И десять лет спустя, хотя ему и не удалось заработать больших денег, жизнь его вполне удовлетворяла.