Соблазни меня (ЛП) - Джорджия Ле Карр

Я чувствую себя пресыщенно самодовольной, великолепно комфортно, потому что я могу съесть целую пачку печенья, пол шоколадного торта с помадкой, целую коробку пирожных с кремом, половину бадьи мороженого, пять пакетов чипсов, половину холодной пиццы и макароны с сыром. Я готова рассмеяться от всего этого.

Иду на кухню и пью столько воды, сколько в меня может влезть, передвигаюсь в ванную, наклоняю голову над унитазом и все, из меня выходит все, что я съела. Я опускаюсь на пол, слезы текут по щекам, вокруг стоит отвратительный запах моей собственной рвоты, дверь открывается, и появляется Вэнн. Он ничего не говорит, просто смотрит на меня.

В своей голове я слышу шипение, так шипит известняк в пещерах. Я в полном ужасе, что увижу отвращение и неприятие на его лице. Поэтому у меня в голове крутиться мысль, что мне нужно что-нибудь придумать для оправдания. Я открываю рот, чтобы начать, но он в два прыжка оказывается рядом со мной, присев на корточки, и кладет пальцы мне на губы.

— Я видел стол в гостиной. Все в порядке.

И я опираюсь спиной на стену, испытывая облегчение от того, что мне не нужно лгать. Облегчение от того, что другой человек теперь тоже знает. Облегчение от того, что именно он, а не Джек. С ним это не имеет такого значения, с ним я могу быть самой собой, и не бояться показать свое истинное лицо — пусть даже и уродливое. Он принимает меня такой, какая я есть. Такой, какой я являюсь на самом деле. У меня нет необходимости притворяться или скрывать что-то.

— Раньше я была очень толстой, — шепчу я.

— Другие дети были жестоки?

— Агрессивные.

— Мнннн...

— Я боюсь, что они нанесли мне вред невидимый, но обширный.

— Нммммм...

— Я не делаю это все время. У меня нет булимии или чего-нибудь еще.

— Я знаю. Во второй половине дня и вечером тяжелее всего, да?

— Да.

— Тогда уровень сахара в крови опускается. Прости меня!

— Тебе не за что извинятся, Сугар, — он встает, спускает воду в туалете, берет лицевое полотенце и идет к раковине. Я наблюдаю, как он открывает краны с горячей и холодной водой, подставляет палец под струю, опять регулирует краны, и только тогда мочит край полотенца, подходит ко мне, садится на корточки и аккуратно вытирает мое лицо.

Я ощущая себя немного растерянно. Кто-то однажды сказал мне, что именно в мелочах люди раскрывают свою истинную природу. Любой желающий может сделать красивый жест, типа светового банера со словами: «Я люблю тебя», но человек проявляется не совсем уж в таком великом жесте, а в том, если он даст тебе тарелку со спелыми вишнями, если ты хочешь вишен. И то, что он сначала попробовал теплая ли вода, это было красиво.

Еле слышный голосок в моей голове произнес: «Из него выйдет отличный муж для какой-нибудь счастливой девушки». Я мысленно одергиваю себя, не позволяя этой мысли развиться во что-то другое, и тут же говорю себе. Я люблю Джека. Джек — это моя мечта. Я любила Джека всю мою жизнь, и я выйду замуж за Джека. Никому не за что в мире я не отдам своего Джека.

Он убирает пряди волос с моего лица.

— Тебе нужно что-нибудь сделать, чтобы закончить этот...ритуал?

— Да, мне нужно почистить зубы. Желудочная кислота разъедает эмаль зубов.

Он встает и протягивает руки, я кладу свою в его ладонь, и он тянет меня вверх. Я подхожу к раковине, он садится на край ванны, пока я чищу зубы. Я выплевываю и встречаюсь в зеркале с ним глазами.

— Ты прекрасна, Сугар. Каждый дюйм тебя. Не позволяй никому говорить обратное. Я спустился, чтобы позвать тебя. Я хочу нарисовать тебя.

— Ты разрешаешь мне войти в твою студию?

Он улыбается.

— Но ты не должна смотреть на холсты. Таков уговор.

— Я не буду смотреть. Но однажды ты покажешь мне, правда, ведь?

— Может быть. Я работаю, и, похоже, это выглядит хорошо, — отвечает он с сияющими глазами.

Сначала он заставляет меня выпить большой стакан воды, потом ведет меня вверх по лестнице, открывает дверь, и мы входим в полностью стеклянную комнату, даже потолок стеклянный. Естественный свет льется повсюду, наполняя все пространство. Я оборачиваюсь на него.

— Это самая превосходная студия.

Он кивает, но выражение его лица становится совсем другим здесь.

— Снимай одежду.

— Что, в таком ярком свете?

— Ты родилась, чтобы быть обнаженной, Сугар. Нет ничего прекраснее, чем обнаженное человеческое тело, — его голос звучит низко и настойчиво. Совершенно неотразимо. Я внимательно смотрю ему в глаза. — Особенно твое.

Я хочу поинтересоваться, почему особенно мое, но не могу, потому что полностью загипнотизирована его взглядом. Он ведет меня к маленькому диванчику, на котором наброшен красный плед и раскиданы такого же цвета подушки.

— Ты будешь желанной, обласканной и одержимой, то что доктор прописал, и немного стыдливой, — говорит он мне.

Он засасывает мою нижнюю губу, пока она не наливается кровью и не опухает, затем отклоняется в сторону, чтобы посмотреть на меня и удовлетворенно кивает. Начинает меня намеренно медленно раздевать. Он снимает верх, целуя мою шею.

— Красивая, — бормочет он, проходясь губами по моему горлу. Затем бюстгальтер падает на пол, он рассматривает торчащие соски, потом поднимает на меня взгляд. Его глаза ожили, в них присутствует свет, его руки опускаются на мои джинсы. Он стягивает с меня, опускаясь на колени.

Я смотрю вниз на него, и у меня возникает очень сильное желание придвинуть свои бедра к его лицу, я сжимаю кулаки. Трусики легко спускаются, далее обувка и маленькие розовые носки.

Я стою перед ним голая, словно цветок.

— Разведи ноги, — говорит он, и я подчиняюсь. Он зарывается лицом между моих ног и лижет мокрую щель. Мой рот открывается.

Художник всматривается в мое лицо, и его губы поблескивают от моих соков.

— Вот, именно это выражение, то, что я хочу.

Он укладывает меня на диван, раскинув мои руки на подушках, раздвинув мои ноги, заставив согнуть в коленах. Это очень возбуждающе, вернее, самая возбуждающая вещь, которую я когда-либо испытывала, лежать перед ним с раздвинутыми ногами, и он стоящий надо мной и жадно пожирающий взглядом мою мокрую, блестящую от соков, открытую киску. Мое сексуальное возбуждение усиливается, но не от ожидания того, что могло бы произойти, а от того, что я совершенно раскрыта перед ним.

— Не двигайся и сохраняй это выражение, — говорит он и уходит рисовать.

Мне не нужно интересоваться, не будет ли его картина порнографической, я и так знаю, что нет, потому что он относится к искусству, как к одной из самых важных вещей. Он работает почти целый час, и мы молчим. Затем окунает кисти в скипидар, вытирает их тряпочкой, накрывает пленкой свою палитру и подходит ко мне.