Ливонский принц - Андрей Посняков

На устроенном по велению царя пиру все шло как обычно. Иван Васильевич, как водится, запоздал, без него не начинали – боялись. Посмели бы! Сидели за столом по чину, и кое-где уже начали было драться из-за места (ближе-то к царю – почетней). Дралась какая-то мелочь из приглашенных на пир думных дворян. Осанистые родовитые бояре, ради пущей важности парившиеся летом в собольих, крытых парчой да бархатом, шубах, места свои знали твердо. Раз не в опале – так на своем месте и сиди. А коли приблизит государь, дело какое важное поручит – тогда и передвинуться можно, кой-кого с соизволенья царского потеснить.

Вполголоса обсуждая свои дела, на Магнуса бояре поглядывали вполглаза – многие помнили его еще по прошлому визиту. Что им ливонец? В кремлевские дела не лезет, чужак, одно словно – немец. Как немец и одет – тьфу ты, прости Гоподи! Кафтанчик куцый, облегающие портки – срамота! – да поверх них другие портки – короткие, широкие, с ватой, с разрезами. Вот ведь как нехристи-то в полночных странах ходят! И не стыдно совсем. Нет чтоб как люди – зипунишко, кафтан, ферязь. И шубу, коли есть, можно… нужно даже. И что с того, что сентябрь-листопад нынче жаркий? Добрая соболья шубейка, чай, семьдесят рублей стоит. Семьдесят! Рублей! Серебряных новгородок-копеек – семь тыщ! А московских саблениц – четырнадцать! Думного дворянина жалованье – пять рублей в год. Корова на торгу – восемьдесят копеек. За хорошего мерина – рубль просят. А шуба – семьдесят! Ну, как такую не надеть, богачество свое не выказать?

Стукнули, распахнулись, двери – резные, золотыми вставками изукрашены. На вставках тех узорочье, птицы да звери чудные огнем горят. Больших денег те двери стоят, не хуже боярской шубы. Да и в палатах, в трапезной, тоже небедно. Стены заморским атласом, парчой да шелком обиты, под ногами от самых дверей ковер персидский стелется, вдоль стен сундуки да шкафы резные заморские, в окнах, в свинцовых переплетах не слюда – стекло вставлено. Видно все – как будто и окон нет.

Выскочили, встали по бокам от дверей дюжие молодцы-рынды. Дети боярские, в белых парчовых кафтанах, с застежками золочеными, с топориками-бердышами на плечах. Только им – рындам – в покоях царских оружие дозволено носить. Шпагу свою Магнус еще на входе сдал. Да и вообще не принято было в государстве московском по мирному городу при оружии ходить. При сабле иль при палаше. Кинжал широкий или узкий стилет на поясе, да, носили. Или в сапоге – засапожный нож. Острый – порезаться запросто можно. Да еще кистень, да пращу, да… У кого что имелось. На виду не держали – под одеждой прятали.

Встали рынды. Гусляры в углу песнь величальную грянули. Вошел в трапезную Иван Васильевич, царь и великий князь Всея Руси! Задержался в дверях, бороду узкую пригладив, на бояр глянул грозно. Сжались сердца у всех, захолонули. А ну как прикажет грозный царь кого-то тут же, при всех, удавить? Или велит поднести чашу с ядом. Бывали случаи… тот же Владимир Старицкий, упокой Господь…

Но нет, кажется, на этот раз пронесло. Кажется, не хмур государь – милостив. За стол садясь, ухмыльнулся даже, благосклонно боярину Шуйскому кивнул. Шуйский от милости такой аж зарделся весь, словно красна девица, впервые поцелуй на губах ощутившая. Приосанился, соседей локтями растолкал – а можно! Этакое дело – царь самолично ему – ему, Шуйскому! – кивнул, и кивком тем отметил.

Остальные бояре, завистливо на Шуйского косясь, заглядывали государю в глаза. А вдруг да царь-батюшка еще кому милость окажет?

На больших серебряных подносах слуги разносили яства. Жареного – целиком! – осетра, еще какие-то рыбины, запеченных в яблоках поросят (день-то был обычный, скоромный и не пятница), дичь, жареных лебедей, гусей, дроздов с красной перцовой подливой, целый тазик паштета из мелко порубленных птичек, уху налимью, осетровую, из белорыбицы (каждый вид рыки в те времена варился отдельно), пироги с мясом, с луком, с вязигою… и сладкие – ягодники, с ревенем, с лопухом. Еще – каши. Еще – калачи да разные печеные хлебцы. И капуста. И грибочки. И огурчики. И много-много всего – обожраться и лопнуть! И кушали собравшиеся гости – уж от души! С такой жадностью поедали, чавкали, отрезали ножами, руками рвали крупные мясные куски. У каждого была своя – личная, обычно висевшая на поясе – ложка, а вот отдельную тарелку ставили только царю, остальным – одну на двух-трех. И Магнусу – тоже отдельную. Не столько как иностранцу и ливонскому королю, сколько как лютеранину, по московским понятиям – представителю поганой немецкой веры. С таким из одной тарелки хлебать – на всю жизнь унижение и грех великий, одними поклонами да молитвами не отмоешься.

Жрали как поросята бояре. Все улетало вмиг. Вот только что лежал на блюде осетр – оп! И уже один остов. Был поросенок – и одни косточки. От лебедя – только перья. Время такое было – голодное. Бывало, досыта не ел никто, даже бояре. Вот и старались, наверстывали некогда упущенное. А уж хмельное-то лилось рекой. И свое – ягодные квасы, стоялый медок, бражица. И привозное: вино фряжское (бургундское), вино токайское – угорское, вино рейнское (мозельское). И еще куренное вино. Хлебное, двойной перегонки, не какая-нибудь там «корчма»-перевар, – настоящая водочка! Только что с ледника, «со слезою»! После холодца с хреном. Да под огурчик. Под грибочек соленый. Во здравие батюшки царя!

Сам того не заметив, укушался Арцыбашев на пару с Шуйским (другие, впрочем, тоже ничуть не лучше стали). Языки развязались, по углам скабрезные шутки да анекдоты пошли. Гусляры музыку погромче грянули… да тут же и перестали. Оборвались резко – сам государь рукою махнул. Кое-кто из гостей едва костью не подавился. У многих – кусок в горле застрял. А нутко – что грозный царь удумал? Вдруг да кого велит сейчас – в пыточную? Жечь, бить кнутом, кожу драть, сажать на кол…

Ухмыльнулся Иван Васильевич, скривил тонкие губы. К бороде Капустина пристала – того царь не замечал, на Магнуса глянул.

– Ах, друже, невестушку-то свою вновь нареченную не раздумал ли посмотреть? Позвать ли? Ждет ведь Маша, пока мы тут пируем.

Ждет. Вообще на московских пирах женщин не было – не принято было. Мужики с мужиками гулеванили, бабы с бабами, если мужья позволяли. Даже бояре. Даже сам царь. Все. Женщины только к столу выходили – приветствовать дорогих гостей да пригубить чарочку, а кого и поцеловать в губы – то гостю от хозяина честь великая. Царь Иван Васильевич ныне не женат был. Боярышню Марфу Васильевну Собакину («Марфа Васильевна я!») не так давно отравили, на Анне Колтовской еще не женился. Так что холостой был. Точнее вдовец. Многократный.

Потому и не появлялись на пиру женщины, одна только вот – Маша. Вплыла, как истинная царевна – в длинных парчовых одеждах, в красных сапожках на небольших каблучках. Вся из себя дородная – или просто одежек много – рукава до полу стелются, волосы убраны под убрус. А тот весь самоцветами усыпан! Разными там смарагдами-изумрудами, жемчугом.

Честно сказать, Магнус юную свою невестушку не узнал. Хотя видел ведь, видел! Но Маша тогда на мальчика походила, а сейчас… Просто по моде женской московской оделась, накрасилась… А макияж в те времена был – будьте-нате, умереть не встать! Наштукатурена невеста белилами – лица не видно. Поверх штукатурки – румяна. Щеки ярко-красные нарисованы, сурьмой подведены брови. Как в старом детском фильме «Морозко» – «королевна»! Этак любую можно накрасить – пока мордочку не отмоешь, не узнаешь ни за что! Черты лица просто не разглядишь. Да-а-а…

Опешил Магнус. А тут еще сосед, князь-боярин Шуйский под руку толкает, подмигивает – мол, невестушка-то дюже как хороша!

Царь Иван Васильевич снова на гостя морского глянул. Рукой милостиво махнул, капустный листок с бороды сбросил:

– Ну, иди, поцелуй невестушку. По обычаю нашему – в губы прямо целуй! В том Маше урону нет. Верно, бояре?

– Так, так! – хором поддакнули гости. – Верно говоришь, пресветлый царь-батюшка.

Делать нечего, поднялся Арцыбашев на ноги. Вышел из-за стола, пошатываясь, подошел к Маше. Та поклонилась, губы с охотой подставила… Губы тоже чем-то накрашены были… на собачьем сале помада, что ли? Невкусные губы, жирные… Но вот глаза! Глаза были те же, что Леонид еще с прошлой встречи запомнил: ярко-синие, огромные, как у девочки Алисы из кинофильма «Гостья из будущего», и… Как у медсестрички Наташи!

После поцелуя юная княжна еще раз поклонилась. Слуги ей на подносе чарочку поднесли – выпила Маша единым махом, не поморщилась. Улыбнулась. Поклонилась. Ушла.

Опростав бокал мозельского, Арцыбашев зашарил пьяными взглядом по зале. Искал знакомых – князя Ивана или Бориса Годунова, конюшего боярина, у которого в прошлый раз был в гостях, где встречался с ныне покойной Евфимией. Да, там и встречался – не на официальном пиру. У Годунова Евфимия даже за стол присела. А тут…

Не было что-то нынче на пиру ни Годунова, ни князя Ивана, ни даже вездесущего дьяка – министра иностранных дел – Андрея Щелкалова. То ли не по чину им тут было, то ли опалился на них царь… то ли куда-то с важными делами отправил. Скорее последнее. Князю Ивану да Годунову тут как раз по чину было бы.