Люди средневековья - Робер Фоссье

Без воды не обходилась ни одна бытовая сфера, но почти везде преобладала очищающая роль первой. Вода, непригодная для питья, уносила в городские рвы или деревенскую сточную яму экскременты людей и животных, сукровицу и отработанный перевязочный материал из больниц, которые часто строились ради этого на мостах и берегах рек, «отработанную» воду уборных и кухонь, содержимое которых выгребалось на улицы и поля; городской ров перестал быть только защитным сооружением, став также оплотом гигиены и отхожим местом. Вот почему забота о коллекторах этой воды и об их отвратительном содержимом так волновала античных, а потом средневековых эдилов. После XIII века муниципальные власти восстановили многие мощеные водостоки римских времен; некоторые водостоки также были естественными ручьями, каптированными и отведенными. Поэтому регулярная чистка этих клоак или проделывание «люков», позволявших наблюдать за режимом, упоминаются в счетах почти всех городов средневекового Запада в качестве «статей» первостепенной важности. Кстати, в загрязненной воде очень скоро усмотрели главную причину распространения эпидемий, даже когда она не имела к ним никакого отношения, как во время чумы XIV века. Вот почему загрязнение колодцев или закупорку водостоков охотно приписывали козням еретиков, отщепенцев или евреев. В результате возникло понятие «частная вода», находящаяся в доме, на его дворе или в жилище, а порой в его «капелле». Очищенной, в том числе и от дьявольских козней, считалась и та вода, которую прописывал аптекарь для купания в предварительно освященных чанах с добавлением бальзама, нагреваемых на античный манер гипокаустом. «Лечение водами» было не только греко-римской традицией; его практиковали и в средневековье, и намного ранее я посвятил подробный рассказ «парильням» и их месту в городской жизни того времени; оценить «расход» воды, какого требовали общественные бани, все еще трудно — у нас есть сообщение о парильне, рассчитанной на 2 000 посетителей, но эти данные крайне сомнительны. Церковь, достаточно придирчивая в этой сфере, санкционировала подобную практику, и явно не потому, что беспокоилась об общественной гигиене: возможно, она видела в нем своего рода очищение тела, то же, что крещение для души; также возможно, что она хотела дискредитировать ритуальное иудейское омовение при синагогах, находившихся совсем недалеко от парилен.

Из источника пили, в реке или озере ловили рыбу, воду отводили в садок перед мельничным колесом, каптировали для повторной промывки кож и вымачивания льна, смешивали с мукой, варили в ней пищу, ее пили, извлекали из земли или брали из рек. Но, спустившись по реке, люди видели, что в конечном счете она уходит во враждебную и непостижимую безмерность — море.

Море, ужасное и соблазнительное

Человек — млекопитающее сухопутное: он не может жить в воде, там ему трудно и плохо. Так что эта жидкая стихия физически и от природы ему враждебна, опасна, вызывает отторжение. Приближение к ней его тревожит; сама ее безмерность создает у него чувство, что он окружен водой. Однако ни греческие, ни арабские или индийские географы, изучавшие ее, ни пересекавшие ее путешественники и авантюристы не могли по-настоящему оценить ее протяженность. Богословы, философы, верующие были убеждены, что вода окружает землю людей со всех сторон. Лишь века спустя люди узнали, что она покрывает три четверти планеты. Но десятки тысячелетий они видели в ней предел страха, мир Зла. Там все зыбко, обманчиво, непредсказуемо, одним словом, трагично. А как было избежать с ней контакта или даже не увидеть ее, если в глубоко пропитанной ею Европе ни один человек не жил дальше 350 километров от побережья, то есть в нескольких днях ходу, а многие и гораздо ближе? И, напротив, не было ни одного моряка, кто уходил бы под парусом от побережья или острова более чем на шесть часов. Лишь из храбрости или безумия Колумб ринулся в открытое море без единого ориентира и более месяца не поворачивал обратно. Правда, он, как и все географы его времени, совершенно неверно оценивал реальное расстояние между Европой и Азией, что объясняет, почему, наткнувшись на Америку, он до конца жизни был убежден, что достиг желаемой цели.

В то время море, его течения, капризы, опасности знали плохо. Если туда отваживались выйти, двигались вдоль берега, на ночь ложась в дрейф. Скорость и выгода были главными на суше: в море на первом месте оказывалась безопасность. И все-таки предотвратить крушение чаще всего было невозможно, равно как предвидеть шторм и не испугаться урагана. От «превратностей моря», то есть опасностей мореплавания, видели одно средство — милосердие Бога, прежде всего Св. Девы, взывали к Св. Петру и его чудесной лодке. А если этого было недостаточно, бросали в воду человека, искупительную жертву, совершая почти магическое жертвоприношение. Все цивилизации, имевшие дело с этой неизмеримой силой, приписывали морю репутацию зловещую и инфернальную — финикийцы, греки, островные или океанские кельты и особенно скандинавы, те самые викинги, которых насмерть перепуганные каролингские монахи принимали за адских бесов. Разумеется, прогресс в областях кораблестроения или ориентировки в море уменьшил риск для моряка: в северных странах суда с бортовой обшивкой внахлест с XI в., если не раньше, раздвигали водные пути; пузатый корпус и «палуба» коггов этих морей предохраняли трюм от попадания воды и позволяли противостоять высоким волнам. В Средиземном море изменение парусного оснащения на восточный манер позволило сократить часть гребного экипажа. К VIII веку исламский мир ввел в обиход китайскую буссоль, затем индийский секстант, а в XIV в. — «портуланы», карты с обозначением якорных стоянок, рейдов и портов. Правда, прогресс в этой области приветствовали не только купцы, но и пираты, ставшие с той поры еще более многочисленными и агрессивными. Но если судно терпело крушение или шло на дно, это по-прежнему свидетельствовало о гневе Божьем, а все побережья были усеяны обломками кораблей — и лишь чайки, в которых переселялись души погибших моряков, охраняли эти реликвии.

Но эта жидкая безбрежность манила и очаровывала людей. Как и сегодня, когда процветают водный спорт и океанские гонки, так и в те времена люди наделяли море всеми чудесными и фантастическими качествами. Побережье было линией соприкосновения с неведомым, воображаемым; океан или даже скромное внутреннее море становились миром приключений, молчания людей и непрерывного движения предметов. Там находились райские миры волшебных островов, воспетые кельтским, скандинавским и античным фольклором, мифами об Атлантиде, острове Туле или Гренландии. Там можно было достичь, преодолев опасности, Чистилища, за неимением Рая, и это укрепляло душу.

Но плотность населения на морском побережье была тем выше, чем более сухими, каменистыми или заболоченными оказывались земли вдали от моря, и не все моряки попадали сюда, питая надежду на дальние пути или на спасение, не все также были и авантюристами или даже купцами, разыскивающими редкие товары. Это были просто-напросто «труженики моря», жившие сбором водорослей, прибрежной рыбалкой или каботажем ближнего плавания. Перед этими людьми стояли технические трудности, от которых нас не до конца избавил и современный прогресс: забрасывание и вытягивание сетей, равно как уход за ними, формирование флотилий сообща, когда решались отойти подальше от берега, ненадежный доход с продаж, если улов плохой, а других, сухопутных источников денег было. Вот почему люди моря образовали очень замкнутую социальную группу: взаимопомощь, солидарность, совместное переживание горя и радостей, скрепленные твердым презрением к сухопутным крысам. Только рыбак мог знать, чем отличаются приливы и когда в открытом море можно проходить мели. Содержание молов, эллингов для конопатки, соляных котлов и хижин, где они жили тесными семейными группами, формировало такую сферу, куда не мог проникнуть ни один крестьянин, живущий по соседству. Впрочем, эти сообщества, сплоченные постоянной опасностью, порой сталкивались меж собой, устраивая яростные драки на рынке, в кабаке, во время процессий, идущих к придорожным распятиям, чтобы почтить память утонувших.

Море жадно пожирало людей, но и щедро кормило их. Место рыбы и «морепродуктов» в питании можно оценить, просмотрев список рент, дарованных монастырям, единственным их потребителям, чьи архивы раньше XIV века в некотором количестве сохранились, — сотни тысяч сельдей, пойманных во время ежегодного, ближе к осени, хода через пролив Па-де-Кале или на траверзе бретонских берегов; о сельди можно было бы сказать, как говорили о свинье, что она спасла от голода весь христианский мир; не всем выпадал шанс найти на песчаной косе выбросившегося на берег кита, который кормил бы деревню всю зиму. Знание о путях рыб, о районах их нереста, об условиях ловли и снастях, пригодных для разных видов, часто было семейным. Но если те, кто ловил рыбу в реках или садках, устраиваемых выше мельниц, брали не всякую рыбу и разводили ее, морские рыбаки были хищниками без комплексов, хватавшими всё, что годилось в пищу. Пытались даже, и пытаются до сих пор, выдрессировать дельфина, чтобы он ловил рыбу для нас, поскольку это китообразное как будто испытывает интерес к нашему виду, но результаты неубедительны.