Золото Соломона - Нил Стивенсон

Поскольку смотреть больше было не на что, Даниель повернулся на каблуках и побрёл к краю сквера. И, как оказалось, не он один. Бродяги, мелочные торговцы, гуляющие джентльмены и мальчишки-чистильщики расходились по окрестным улицам, а в новых домах по периметру Лестер-сквер на окнах задергивали занавеси.

Лестер-хауз. Десять секунд спустя

Она взлетела по крутой деревянной лестнице чуть ли не бегом, не переставая говорить, так что ему, чтобы расслышать, пришлось поспевать следом, и лишь на мгновение замедлила шаг перед рассохшейся деревянной дверью. Прежде чем Даппа успел выговорить: «Позвольте мне», она толкнула створку плечом и скрылась в гулком пространстве по другую сторону, оставив дверь содрогаться на петлях.

Последние несколько ступеней Даппа преодолевал с опаской. Его ноги отвыкли от опоры, которая не кренится поминутно с боку на бок и с носа на корму. Избежав стольких смертей, обидно было бы сломать шею на старой лестнице в английском особняке.

Теперь они были в равнобедренном треугольнике, образованном скатами крыши и шатким дощатым полом. В доме обычных размеров, но тех же пропорций места на таком чердаке хватило бы разве что голубям, здесь же можно было отплясывать контрданс.

Даппа пожалел, что с ним нет моряков — вот бы они посмеялись! У людей, которые долго живут на суше, развиваются нелепейшие привычки. Они забывают, что всё в Божьем мире движется, и думают, будто можно притащить вещь, например, шкаф, в некое помещение, например, в эту комнату, накрыть холстиной и оставить, не принайтовив, а через двадцать лет обнаружить на прежнем месте.

Дальше некоторые совершенно распоясываются. Такие комнаты — памятники, которые они воздвигли себе. Накрытая холстом мебель, упакованные картины, стопки книг наползали друг на друга, как ледяные торосы в бухте. Пауки потрудились: целая команда усердных маленьких такелажников день и ночь скрепляла и обвязывала это непотребство. Элиза разрушала их работу, уверено лавируя к дальнему концу комнаты. За платьем тянулся прозрачный паутинный шлейф, кильватер отмечали пыльные завихрения. Она так напряженно просчитывала путь, что даже забыла говорить.

Через каждые несколько ярдов были прорублены небольшие мансардные окна, и в льющемся из них свете Даппа отлично видел, сколькими способами может замарать камзол, если последует за хозяйкой. Забыв, что дом точно не накренится под ногами, он рассеянно ухватился за поперечную балку между стропилами. Небольшая лавина светло-серого помёта летучих мышей скатилась по рукаву и обрела единение с дорогим чёрным сукном.

— Хорошо, что моя голова и раньше была седа. — Даппа сам изумился, как громко прозвучал в полной тишине его голос.

— Простите?

— Не обращайте внимания, я просто ворчу себе под нос.

— Ничего страшного, — отозвалась Элиза. — Только не забывайте, что в присутствии посторонних — особенно родовитых особ…

— Вы — моя знатная патронесса, — подхватил Даппа, — а я писака, измазанный в чернилах с головы до ног и потому чёрный везде, за исключением ступней, которые я стаптываю, собирая невольничьи рассказы.

— И ладони руки, которой сжимаете перо. Я узнаю фразы из вашей апологии к новой книге, — ответила она, удостаивая его лёгкой улыбки.

— Так вы её прочли!

— Ну разумеется! Как же иначе?

— Я боялся, что вас утомили невольничьи рассказы с их пугающим однообразием. «Меня захватили воины из соседней деревни… продали племени, живущему за рекой… пригнали к большой воде, заклеймили, погрузили на корабль, вытащили с него полумертвым, и теперь я рублю сахарный тростник».

— Все человеческие истории в какой-то мере одинаковы, если сжать их до такой степени. И всё же люди влюбляются.

— Что?!

— Влюбляются, Даппа. В конкретного мужчину или конкретную женщину и ни в кого иного. Либо: женщина любит своего ребёнка, как бы ни походил он на других детей.

— Вы говорите, что возникает связь между людскими душами, несмотря на одинаковость…

— Нет никакой одинаковости. Если бы вы смотрели на мир с высоты, как альбатрос, люди внизу казались бы вам одинаковыми. Мы — не альбатросы, мы видим мир с уровня земли, своими собственными глазами, каждый — в своей собственной системе координат, которая меняется в зависимости от нашего положения. Пресловутая одинаковость — химера, призрак, который мучает вас, когда вы ночами ворочаетесь в гамаке.

— По правде сказать, у меня своя каюта, и теперь я ворочаюсь в койке.

Элиза не ответила. Некоторое время назад она достигла дальней стены и теперь, говоря, смотрела на Лестер-филдс через круглое окошко в фасаде. На корабле это означало бы, что она следит за погодой. Но что можно высматривать здесь?

— Нужно, чтобы читатель нашёл родственную душу в одном из ваших повествований, — рассеянно продолжала Элиза, — и тогда он поймёт, как отвратительно рабство.

— Что, если печатать их по отдельности, в виде памфлетов?

— Листки дешевле, их можно расклеивать на стенах и тому подобное.

— Ах, как вы меня опережаете.

— Распространение — моя забота, ваша — сбор.

— Почему вы смотрите в окно? Боитесь любопытства соглядатаев?

— Когда герцогиня сходит с корабля в Лондонской гавани и едет через город в сопровождении целого поезда карет, она, естественно, возбуждает любопытство, — спокойно ответила Элиза. — Я составляю реестр тех, кто на меня заглядывается.

— Увидели кого-нибудь знакомого?

— Вот старый пуританин, которого я вроде бы знаю… несколько гадких тори… и чересчур много соседей, теребящих занавески. — Она отвернулась от окна и совершенно другим тоном спросила: — Что-нибудь стоящее из Бостона?

— Там всё больше ангольцы, а я несколько подзабыл их язык. Гавкеры в Массачусетсе действуют в последнее время более решительно — раздают памфлеты на улицах…

Как раз когда Даппа думал, будто сообщает ценные сведения, Элиза нетерпеливо отвернулась к окну. Ну разумеется, ей прекрасно известно, что делают гавкеры в Массачусетсе.

— Соответственно и рабовладельцы там бдительнее, чем, например, в Бразилии. Увидев, что их невольники разговаривают с подозрительно хорошо одетым арапом…

— Вы не собрали в Бостоне ничего полезного, — оборвала она.

— Я слишком пространен, ваша милость?

— Я слишком много сокращаю? — Элиза отвернулась от окна и снова смотрела на собеседника.

— Это помещение — опрокинутый трюм, — понял вдруг Даппа. — Если перевернуть «Минерву» так, чтобы мачты указывали к центру Земли, то её киль смотрел бы в небо, как коньковый брус у нас над головой, а доски корпуса образовали бы крышу.

— И там по-прежнему бы много всего хранилось, как и в мансарде.

— Это так называется?

— В них живут голодные литераторы.

— Вы предлагаете мне жильё или грозите уморить меня голодом?

— Смотря что вы привезёте из следующего рейса.

Она подошла и с улыбкой взяла его под руку.

— Куда теперь?

— Снова в Бостон.

Отсюда им была видна лестница. Слуги, столпившиеся внизу, могли слышать их разговор.

— А ваша милость? — громко спросил Даппа.

— Вы спрашиваете, куда собираюсь я?

— Да, миледи. Вы ведь только что из Ганновера?

— Из Антверпена, — прошептала она. — Теперь я здесь… как бы вы сказали, в долгом плавании.

Они спустились по лестнице, что было бы куда проще, если бы домашние и слуги герцогини не ринулись предлагать помощь. Чуткое к языкам ухо Даппы уловило немецкую речь: две молодые дамы говорили между собой. Они были одеты, как простые дворянки, но держались, на взгляд Даппы, как титулованные особы.

Даппа впервые встретился с Элизой двадцать лет назад. У него были все основания её ненавидеть. Они с Джеком, ван Крюйком и Врежем Исфахняном отплыли из Вера-Круса на корабле, нагруженном золотом, направляясь в Лондон или Амстердам, а к Йглму свернули только из-за Джековой страсти к этой женщине. Письмо, которым их туда заманили, оказалось подложным — его изготовил иезуит отец Эдуард де Жекс. «Минерва» попала в ловушку, расставленную французами. Джека постигло своего рода возмездие. Даппу, ван Крюйка и команду отпустили вместе с кораблем, но лишь после того, как французы забрали из трюма «Минервы» всё золото. У них остались лишь золотые листы, которыми при постройке обшили корпус ниже ватерлинии. И ещё сама «Минерва» — их дом и хлеб. Другими словами, они были обречены провести остаток дней в опасных трудах и скитаниях. Ван Крюйка это устраивало в полной мере. Даппу — куда меньше.

«Минерва» принадлежала — в порядке значимости — малабарской королеве Коттаккал, курфюрстине Софии Ганноверской, ван Крюйку, Даппе, Джеку Шафто и нескольким их старым товарищам, которых последний раз видели на острове Квиинакуута недалеко от Борнео. По большей степени совладельцы были далеко и понятия не имели, как связаться с командой, то есть представляли собою идеальных партнёров. Даже София правила курфюршеством, не имеющим выходов к морю. Но в один прекрасный день ван Крюйк получил письмо, написанное её рукой и скреплённое её печатью, извещавшее, что она назначила Элизу, герцогиню Аркашонскую и Йглмскую, своим доверенным лицом, перед которым они должны будут отчитываться всякий раз, как бросят якорь в Лондонской гавани. Ей же надлежало отдавать причитающуюся Софии часть прибыли.