Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Так прошло больше часа. Судя по тому, что ответы заняли ровно столько времени, сколько ушло у нее на то, чтобы совсем не помереть со скуки, Гизела Фабиш была и вправду в своем деле докой.

Свое освобождение Дарси отметил лучезарной улыбкой, тем более что радость его тут же нашла себе применение: на лестнице Оскар столкнулся с Расьолем, уже готовившимся к закланию.

— Неспроста сегодня мне снились черные птицы. Стоило закрыть глаза, как они взялись сновать у меня из-под век и громко размахивать крыльями. — Француз был удручен. — Как она там? Не кусала за ягодицы? Не тыкала жалом в лицо? Не сжевала вам щеки?

— Сексуальные пытки она отложила на шесть.

— Надеюсь, малышка со мной ограничится только разминкой. По справедливости, основные плоды ее вожделений должны достаться Георгию: как-никак, а он здесь из нас самый юный плутишка… Ну а что же вопросы? Такие же милые, как и их поставщик?

— Что-то среднее между «анкетой Пруста» и осмотром у проктолога.

— Спасибо. Вы меня, как всегда, вдохновили. Идете в музей? Понимаю: после Фабиш ужастики экспрессионизма будут вам нипочем…

Музей Бухгейма напоминал белый корабль, выдающийся частью кормы в прозрачные воды Вальдзее. Морская стилистика была неслучайна: весь мир знал Л.-Г. Бухгейма по бестселлеру «Лодка», написанному по его впечатлениям от войны. Роман был переведен на все европейские языки и переложен на экран постановкой нашумевшего фильма. Однако ни многочисленные литературные опыты, ни десятки книг, выпущенных им в собственном издательстве, ни сотни устроенных Бухгеймом громких скандалов, ни жизнь богатого мизантропа, проклинаемого каждым, кто попался ему на пути хотя бы раз, не шли ни в какое сравнение с тем, что представляла собой его неуемная страсть к собирательству.

Если музей был лодкой, то лодка была ковчегом, куда, по прихоти местного Ноя, решили сложить лишь сумбур. Африканские маски и изваяния, индонезийские статуэтки и куклы, роскошный батик, циновки из листьев кокосовой пальмы, золотая вязь восточного орнамента, полудетские акварели, резные фигурки про цирк (Бухгейм цирк обожал), авангардистские истуканы, сварганенные из газет, деревяшек, лопат, отслуживших приемников, бесчисленные экспонаты запредельно вульгарного кича — здесь было все это вместе. И все это вместе было здесь антуражем для главного — коллекции экспрессионистов, которую заносчивый старец, ненавидимый дружно округой за необузданный нрав, подарил недавно Баварии — в обмен на постройку ковчега.

Дарси увлекся и не заметил, как пролетели два часа. Полотна и графика Карла Шмидт-Роттлуфа, Эриха Хенкеля, Эмиля Нольде, Алексея Явленского, Э.Л. Кирхнера и Отто Дикса демонстрировали ту настоящую смелость, которой так не хватало самому англичанину. Вот она, одна из последних вех, где отметилось явным присутствием Чувство. Потом все больше шли зеркала. В зеркалах все куда холоднее…

Одни лишь тюльпаны Нольде ценнее, чем все, что я написал, думал Дарси, отдавая себе печальный отчет в том, что научиться смелости, как и дару летать, невозможно. Особенно во времена, когда небеса пустынны и сухи, как просеянный ветром песок… Нет, пожалуй, с Отто Диксом я бы еще пробежал стометровку. Но только не с Кирхнером. Да и заплатил он куда как дороже — своим сумасшествием. А вот я не сумею сойти с ума никогда…

У выхода он столкнулся с самим патриархом: Лотар-Гюнтер Бухгейм сидел небритым вулканом в инвалидной коляске и смотрел на Дарси единственным глазом (незрячий второй закрывала черная повязка величиной с пиратский стяг).

— Вы задержались, — взгляд был свиреп и пронизывал, голос трещал. — Что-нибудь поняли?

— Надеюсь, что да.

— Ну так проваливайте!..

Л.-Г. Бухгейм был неподражаем. Стоящая за спинкой инвалидной коляски прислуга красноречиво закатила глаза.

Как ни странно, эпизод Дарси растрогал. Покидая музейную палубу, он размышлял: «Капитан обзавелся большим кораблем и пустил его курсом на вечность. Сам же готовится вскоре на дно. Должно быть, обидно… Как ни крути ты штурвал, а мель уж близка. Злобный старик это знает. Когда к нему на судно наведается смерть, плавание будет окончено и вместо Бухгейма править посудиной будет постбухгейнизм. Сам ковчег затонет нескоро: в наших глянцевых водах бурь почти не бывает. Эпоха всеобщего дрейфа длиной во всегда. Прав Суворов: где-то мы здорово напортачили, если живем будто эхом, подкравшимся к нам то ли из затянувшегося вчера, то ли из завтра, о чьем наступлении мы узнаем лишь по листкам календаря, так и не ощутив в его появлении приближения нового дня. Бесконечная репетиция жизни…».

Поужинать Дарси решил в небольшом ресторане под Тутцингом. Оберегая свой аппетит, встречаться еще раз с Гизелой он не рискнул. К половине десятого вызвал такси, вернулся на виллу и на цыпочках, чтоб не мешать журналистке истязать вопросами Суворова, поднялся к себе.

Сон был плотный и четкий, как барельеф на скале. На нем выбиты были слова из знакомой голландской считалки про «Altyt».

Однако к утру этот гладкий язык был им вполне позабыт. Преимущество современников всяких там «пост-»: научились стирать без замачивания. Гигиена во всем. Легче всего стирать сны. На втором месте — память. И только на третьем — белье…

День пятнадцатый весь уместился в привычных заботах: его ели, писали, корили, курили, запивая под вечер заслуженным красным вином. Расьоль балагурил, Суворов нервно смеялся, Дарси делал старательно вид, что ему хорошо.

16 июня, через тридцать шесть часов после своего расставания с гостями Бель-Летры, Гизела прислала письмо:

«Дорогие трусишки!

Посылаю стенограмму ваших выступлений с нашей первой совместной сессии. Должна сказать, полученные мною ответы на анкету были менее занудными, чем я могла ожидать от трех симпатичных ягнят, запертых под домашний арест несносным Турерой. Теперь можете сверить записи своего блеянья с любимыми шпаргалками из прежних интервью, а заодно решить, кто из вас самый умный. Я, признаться, в своих предпочтениях не определилась.

Надеюсь, мой краткий набег не сказался катастрофическим образом на вашей потенции (разумеется, творческой!.. Про другую и спрашивать не берусь).

Целую вас нежно в три лба.

До встречи!

Г.Ф.»

В конверт были вложены листки опросника в трех экземплярах. Разобрав по копии, каждый из литераторов ушел к себе и принялся читать, невольно досадуя на невозможность вносить коррективы.

«Вопрос: Ваша формула творчества?

Ответы: О.Дарси. Бесконечность помножить на ноль = ноль в бесконечности.

Ж.-М.Расьоль. Точка, точка, многоточие, восклицательный знак. Получается виселица.

Г.Суворов. Десять заповедей. Каждая — со знаком вопроса.

Вопрос: Ваша формула жизни?

Ответы: О.Дарси. Конечность помножить на протяженность = протяженность конечностей. Между условиями задачи и ее результатом располагается искомый член „А вдруг?..“

Ж.-М.Расьоль. Veni, vidi, vici. Надеюсь, покойный друг Юлий мне простит плагиат.

Г.Суворов. См. предыдущий ответ. Число вопросительных знаков утроить.

Вопрос: Для чего вы пишете?

Ответы: О.Дарси. Чтобы не рисовать.

Ж.-М.Расьоль. Чтобы бить наповал.

Г.Суворов. Чтоб не врать.

Вопрос: Ваше определение роли интеллектуала сегодня?

Ответы: О.Дарси. Зритель. Все еще лучший из зрителей.

Ж.-М.Расьоль. Как всегда — худший из зрителей.

Г.Суворов. В первом акте — мазохист. Во втором — адвокат дьявола. Ждем акт третий.

Вопрос: Вы интеллектуал?

Ответы: О.Дарси. К несчастью.

Ж.-М.Расьоль. Нет. Для этого я слишком умен и совсем не слезлив.

Г.Суворов. Поскольку явно не дотягиваю до интеллигента — пожалуй, да. Не великая, в общем-то, честь…

Вопрос: Вы жестоки?

Ответы: О.Дарси. Немного. Хотя „немного“ здесь не подходит. В таком случае — да, я жесток.

Ж.-М.Расьоль. Что вы! Я — сама доброта.

Г.Суворов. Случается, делаю больно. Одно утешает: первым делом — себе.

Вопрос: Вы приемлете смертную казнь?

Ответы: О.Дарси. Однозначно — нет, нигде, никогда. Довольно тех пыток, что для нас приготовила жизнь. Смерть ей в этом не конкурент.

Ж.-М.Расьоль. Нет. Но, честно признаюсь, часто чешутся руки… Подозреваю, пять жизней назад я был знатный палач.

Г.Суворов. Нет. Но есть тут вопрос, что давно не дает мне покоя: способны ли мы за пару десятков лет так основательно переделать себя? Тех существ, что казнили подобных себе тысячелетиями? Не думаю. Хотя сам бы убить я не смог. Или смог бы?.. Вот видите, я даже этого не знаю.