Книга 1. На рубеже двух столетий - Андрей Белый

Разумеется, Усов в свое время считался радикалом, позитивистом, ратовал за народ, лечил народ, ходил летами в рубахе, как и сосед его по имению, Ермолаев; однако он был все же собственником 6000 десятин, а Ермолаев — 4000; лечение народа и русская рубаха, конечно, не оправдывали стиля народничества; но в те годы не слишком еще разбирались в классовых противоречиях; к концу века они обострились; и «либеральная» Анна Павловна стала за… институт земских начальников (не его ли громила она сама?); не удивительно: в 1906–1907 годах запылали «либеральные» усадьбы: «Даниловка» Усовых и «Ключи» Ермолаевых; помещик же Ознобишин, тоже сосед, уцелел, пригласивши вовремя казаков. Усовым надо было в начале века решить твердо вопрос: с казаками или против казаков: либерализм — не решение.

Судьба усовских сыновей ясна: из профессора медицины, покойного Павла Сергеевича Усова (старший сын) с усилием вынудился лишь правейший кадет, любивший играть роль в московском обществе (отец «не любил», а играл эту роль); Алексей Сергеевич (второй сын), поторчав лаборантом в университете, вдруг в именьи построил завод; третий сын, Сергей Сергеевич, поиграв в трын-травизм и психологию лумпен-пролетария, женился на крупной помещице и графине.

Вот тебе и народничество, и русская рубаха, и гуманные традиции «нашего» быта!

Все это случилось потом: пока же росли веселые «парни», квартира их выгодно отличалась от скуки иных, традиционных, профессорских квартир; С. С. Усов, молодой человек с истинно художественным темпераментом и с «надрывом», искренним в те годы, одно время виделся мне, юному Давиду Копперфильду, некиим Стирфорсом (у каждого юноши есть свой «Стирфорс»!);28 он выглядел «выпадышем» из нашей скучной среды: но, но, — ни ученый, ни «зубр», ни революционер, ни художник, а только «художественная натура», он, к искреннему моему сожалению, не скатился в лумпен-пролетариат, то есть «недо-погиб», а, наоборот, взлетел: в «крупного помещика».

Не удались попытки прожить под знаменами позитивизма, либерализма, сими религиозными устоями профессорского бытия; от этих знамен в конце века несло на меня мертвой затхлостью; все действенное бежало от сих знамен: и вправо, и влево; средняя линия однолинейного прогресса по Спенсеру — редела: усиливались где-то сбоку от средней лежащие обители пессимизма, анархического нигилизма, ницшеанства, марксизма, революционного народничества; спасалися даже… в «мистику», столь осуждавшуюся «нашей средой», чтобы только остаться вне «нашей среды».

Убегало все, имеющее хоть искру жизни: от эдакой жизни!

По средней линии шествовали типичнейшие «папашины сынки». Папаша занимается биологией; и — Паша; папаша читает Милля; и — Паша; папаша — профессор, и — Паша; папаша рисует план жизни, продуманный им; и — Паша (заимствуя план папашин).

Но, но и но!

Папаша, наивный в вопросах классового сознания, носит рубаху, курит «Жуков табак», лечит народ, мнит наивно себя народником, забыв, что жене он подкинул 6000 плодороднейших десятин; где там думать о них, когда Дарвин, археология, драматическое искусство, история живописи; и — что еще?

Кипит папаша!

А из папашиного Паши выдавливается профессор медицины, Павел Сергеевич Усов, минус — рубаха, «Жуков табак», археология, драматическое искусство; и — прочее.

Ну, а по-моему — прочь, прочь; прочь от «папашиной» линии, условно оправдываемой для «папаши» и вовсе не оправданной для «папашиного сынка»: прочь, хоть… в трын-траву, хоть… в мистику!

Вот почему под словом «позитивист» мы, папашины сыны, свернувшие прочь с «дороги» и «сынками» не ставшие, — разумели традициями стабилизированное мещанство, не только классовое, но и ту конкретную разновидность его, которая развивается, например, в книгохранилищах, при появлении там вредителей (появляется книжная труха).

«Позитивисты» — говорили мы с Блоком в юности; и «тип» вставал, не столько «папаши», сколько Паши, Аркаши, Николаши, иль как его там; еще с «папашами» я боролся; с Аркашами, с Николашами — никогда: я их слишком знал в их «статусе насценди»;29 они шли в услужение в университет; и нанималися в педелей30, охраняющих папашины достижения; мой отец, дед по возрасту, и дед Блока, Андрей Николаич Бекетов, были учеными крупными; людьми с размахом, как С.А. Усов.

Усовский дом еще потому мне врезается, что в нем уже где-то, под полом, — гул катастрофы; некий подземный толчок вскинул С.А. Усова выше среды, в облака, откуда он посипывал трубочкою иронии и цинизма над бытом; и этот же толчок выбросил сына, Сергея, — трагически выбросил куда-то вбок; повисев над бездною трынтравизма, он пал… в помещики.

«Паша» вышел в папашу: профессором, но… без блеска отца.

Помню в детстве явление четырех рослых парней; из них два — студента: высокий, дородный, веселый студент «Паша» Усов (позднее — профессор медицины);31 товарищ его, худой, бледный, сутулый, в очках, с черной вытянутой бородкой, весьма некрасивый, но с умными глазами: Алеша Северцов, жених «Маши» Усовой (позднее — профессор зоологии); «Паша» меня подхватит; и — под потолок: я взлечу и опять упаду в его руки; поставит и твердою походкою, голову закинув назад, он проходит в гостиную; а вот другие два «парня»: они старшеклассники-полива-новцы: Сережа и Леля Усовы; Леля — коломенская верста; а Сережа — мне нравится; вот все сидят и гудят перед пирогом именинным; и с ними — власатый, брадатый, весьма красноносый (совсем обезьяна) гудит, как труба иерихонская; вдруг обидится; и — скажет дерзость; и это — доцент Николай Иванцов (сын священника и профессора Иванцова-Платонова, небезызвестного либерализмом); все — профессорские сыновья; и потом — профессора; и вот — «Машенька» Усова; и во всех что-то — усовское: что-то от Сергей Алексеевича, точно он, разделяя дары между ними, в них всех принижается; все острят под Сергей Алексеича; и во всех — молодечество… от Сергей Алексеича.

В нем жило что-то от богатыря; и когда мне читали былины, я рядом с богатырями Алешей Поповичем, Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем мыслил: Сергей Алексеевич Усов сражает кого-то своим кулаком: развернется; и — бац!

Да, он иногда поступал по-былинному, и — не как все: «циник», а говорит про Мадонну Сикстинскую:

— Я каждый день на нее гляжу; и — не могу оторваться.

И, помнится, как мой отец нам рассказывал об инциденте меж Усовым и меж Бредихиным; на заседании факультета — раскол профессуры: две партии; одна — за Усова; а другая поддерживала Бредихина; верю, что линия Усова была прогрессивней; и верю — дельней; но… но… но…: встретивши Ф. А. Бредихина в пустом коридоре во время перерыва, Усов оглядывается; увидевши, что никого нет, подскакивает он к Бредихину; сжавши увесистый, мощный кулак перед носом Бредихина и покачав им, сипит угрожающе: «Если, такой-сякой, ты будешь то-то и то-то, то» — и кулаком покачал перед носом. Самое замечательное: Бредихин стал шелковый; и после перерыва Усов взял верх.