Чемпионы - Борис Порфирьев

Всё так же возвышался над двухэтажными особняками знаменитый дом Нирензее, такими же грязно–розовыми были стены Страстного монастыря, на том же месте сжимал за спиной шляпу бронзовый Пушкин. Одну новую деталь он увидел на Тверской — справа от двухэтажного красно–белого здания, в котором когда–то жил губернатор, выбросил в небо свой пик бетонный обелиск Свободы; пожарная часть за ним наполовину была разобрана и напоминала сейчас античный портик.

Воспоминания влекли Никиту к Манежу, подле которого когда–то его до слёз растрогали зрители, отдав ему свои последние трёшницы и рубли. Вся улица от Страстной площади и до Иверских ворот была заполнена толпой… Убогие домики всё так же торчали на Манежной площади, подступали к решётке университета, всё так же стояла маленькая часовенка. На месте была и церковь Праскевы Пятницы, загораживающая дорогу в Охотный ряд. Однако многие из лавок и лабазов оказались заколоченными, не разносились аппетитные запахи Обжорки — торговали лишь луком да овощами… Было здесь удивительно пусто. Зато у Китайгородской стены — подле книжных развалов — по–прежнему толпились книголюбы. Странный трепет испытал Никита, едва его пальцы коснулись старых книг — вот когда сказалась Лидина школа! Не зная, что в эту минуту он приобщился к сообществу людей, одержимо любящих книги, Никита начал лихорадочно рыться в потрёпанных журналах. И этот его порыв был вознаграждён: он отыскал два недостающих номера «Гладиатора».

Счастливый, Никита свернул с Лубянки на Кузнецкий мост и направился в гостиницу с мыслью запечатать журналы и отправить их Лиде.

Молоденькая горничная, которой Никита не раз давал контрамарку в цирк, сказала, что его разыскивает какой–то мужчина, вот его записка с телефоном и фамилией; но он сам сейчас здесь. Записка была от Смурова.

Никита поднял взгляд и увидел в конце коридора маячащую фигуру. Не сразу память подсказала имя Смурова, но коридор был длинен, и Никита уже с полдороги окликнул радостно:

— Тимофей Степанович! Как я рад, что вы вспомнили о борце!

— Ещё бы не вспомнить — чай, старые друзья, — шутливо произнёс Смуров, шагая навстречу с распахнутыми объятиями. Торопливо обняв Никиту, заговорил: — Ты, наверное, обижаешься, что я, москвич, не пришёл к тебе в первые же дни? Но получилось так, что я накануне чемпионата уехал по делам в Петроград. — И, глядя, как Никита отмыкает ключом дверь номера, проговорил: — Мне Лида рассказала о всех твоих успехах, но — ты прости меня — я пришёл говорить не о них, а как раз о ней, о Лиде.

— О Лиде? — испуганно повернулся Никита, доставая ключ из замочной скважины и открывая дверь.

— Да, — сказал Смуров, проходя в номер. Остановившись перед Никитой, глядя на него снизу вверх, произнёс сокрушённо: — её же надо лечить, Никита! Боже мой, в каком она состоянии!

Никита похолодел: «Снова? А она обманывает меня в письмах!» Но ничего не сказал, только смущённо потупился, словно это он был виноват в том, что болезнь вернулась к Лиде.

— Лечить, Никита, срочно лечить. Я уговаривал её оставить работу, но она не слушается меня. Это только в твоих силах.

— Но она и меня не слушается, — горько сказал Никита.

— Нет. Она тебя любит. Нужно найти предлог. Почему ты не взял её с собой?

— Она не хочет оставить работу…

— Что значит не хочет? Доказал бы, что тебе нужна её помощь. Что ты без неё как без рук. Что ты мог провалить все схватки.

— Да, но…

— Должен убедить! Неужто ты не любишь её?

— Тимофей Степанович!

— Вот и докажи, что любишь…

Из–за разговора Никита опоздал на парад бордов.

Когда они вместе приехали в цирк, Смуров шутливо подбадривал его, Никита же хмуро отмалчивался, а боролся так зло, что удивил не только зрителей, но и борцов, и положил на лопатки своего самого опасного противника.

А через десять дней — буквально по дороге на вокзал — купил газету со статьёй, в которой подводились итоги чемпионата. Лишь в вагоне он торопливо отыскал глазами абзац, посвящённый ему: «Первое место во Всероссийском чемпионате занял колосс Никита Уланов (Петроград), типом борьбы напоминающий старых борцов: как благородством приёмов и поз, так и своим спокойствием и хладнокровием. Ему заслуженно вручена золотая медаль чемпиона РСФСР по классической борьбе». Прочитал — и тут же отложил в сторону: все мысли его сейчас были о Лиде.

17

Коверзневу казалось, что он дошёл до предела терпения и что дух его сломлен. Париж стал ему ненавистен. Он выходил только в полицию, остальное время валялся на койке с трубкой в зубах. Тоскливыми длинными ночами он даже думал о самоубийстве. Горько усмехался: не принесли ему счастья деньги Джан — Темирова. В самом деле, на что они ему, если нет Нины? Как странно, что на свете были люди, которые ради денег жертвовали всем — даже любовью и родиной. Он бы ради Нины и Петрограда не только отдал своё богатство, но и пошёл бы в кабалу…

Эта мысль заставила его решиться на хитрость. Он подбил старика библиотекаря вырвать из подшивки французский номер «Гладиатора», вложил меж страниц крупную сумму денег и нагло заявил чиновнику полиции, что преподносит ему на память своё творение.

Чиновник задохнулся от волнения, схватился пальцами за жилистую шею. С трудом взяв себя в руки, сказал несколько принуждённо, что если бы он прежде знал о литературных талантах мсье Коверзнева, всё было бы по–иному: конечно, писателю необходимо видеть родину, чтобы рассказать миру в своих книгах о тех невероятных событиях, которые на ней произошли. Эти слова заставили Коверзнева насторожиться и вспомнить гнусный намёк Белецкого, но чиновник, оказывается, не имел ничего такого в виду… Через двадцать минут Коверзневу был вручён заграничный паспорт. Обрадованный Коверзнев совершенно обнаглел, и так как у него не было ни английского, ни норвежского, ни шведского номеров журнала, вложил деньги в три детективных романа и преподнёс их, кому следовало. Так в его паспорте появились визы. И на другой день он стоял на палубе парохода, пересекающего Ла — Манш, освещённый тусклым солнцем, — прощался с берегами Франции.

В Лондоне снова пришлось понервничать, так как не было известно, когда и куда его отправят. Наконец его, вместе с десятком русских, отвезли поездом в один из шотландских портов и посадили на транспорт. Очередная взятка в таможне сделала его чемодан неприкосновенным (лишь жалкий мешочек с бельишком услужливо раскрыл им Коверзнев)…

Скромненько, поджав колени к подбородку, Коверзнев сидел на палубе транспорта, стиснутый дамой в костюме, сшитом из гардины, и стариком в старомодном канотье. Глядя на вздымающиеся волны, он перебирал в памяти петербургских знакомых, которые могли бы ему обменять состояние на русские деньги. Ветер крепчал, волны, одна крупнее другой, подбирались к палубе. Неожиданно одна из них обрушилась на людей. Коверзнева швырнуло к перилам. Захлёбываясь, ничего не видя, кроме вставшего на дыбы моря, он с трудом ухватился за железный прут, но его тут же оторвало и бросило назад, к стенке. Когда транспорт замер, покачиваясь, Коверзнев понял, что руки его пусты; лишь тощий мешочек болтался у него за плечами. Он в ужасе зашарил глазами по пенящейся палубе, где валялись шляпы и саквояжи, в надежде увидеть свой чемодан. И вдруг засмеялся. Он подумал, что сейчас ему не придётся строить никаких планов. Насколько всё–таки обременительны деньги! Вот бы удивился Роки, узнав, что он перестал быть богачом…

В Христиании, вместе со всеми пострадавшими, он с аппетитом выхлебал миску бурды. Даже в Стокгольме он равнодушно поглазел на кольца и колье, разложенные на бархате витрин, подумав, что Нина никогда не питала пристрастия к украшениям. В ожидании отправки он потолкался в толпе, любуясь домами, стоящими среди скал и голубой воды, и задолго до отбытья — в нетерпении — вернулся на палубу.

Мысль о Нине овладела всем его существом. До встречи оставались считанные часы. Глядя на чаек, почти касающихся крылом мокрой палубы, он думал, что эти птицы, может быть, совсем недавно летали над петроградским побережьем, и — кто знает — возможно, Нина так же провожала их глазами. С каждой минутой нарастало его волнение. Вот помаячил золотой купол Кронштадтского собора, вот выплыла слева по борту полоска родного лахтинского берега, поросшего стройными, как свечи, красными соснами. Коверзнев с трудом сдерживал подступивший к горлу комок. Когда сверкнул купол Исаакия и показались подъёмные краны, дымящие трубы, стеклянные крыши заводов, серые громады домов, слёзы брызнули из его глаз. О, как хотелось опуститься на колени, припасть к родным петроградским плитам, целовать и целовать их!..

Он сошёл на ватных ногах по трапу — в толпу; глядел вокруг сквозь слёзы. Безусый красноармеец толкнул его в спину: