Том 2. Проза 1912-1915 - Михаил Кузмин

— Я еще ничем не стал, а становлюсь, или, лучше сказать, — стараюсь стать тем, чем быть считаю нужным.

— Как это скучно! — заключила Лелечка, но в голосе ее слышалась не скука, а раздражение и обида.

Глава 6

Зоя Михайловна, остановив ручкой читавшего вслух Царевского, произнесла:

— Я сегодня невнимательна… довольно, милый!

— У вас мысли заняты чем-нибудь другим. Вы думаете, что вот вам скоро нужно будет ехать.

— Что же об этом думать? Это так обыкновенно… такая моя судьба… сегодня — здесь, завтра — там… то Париж, то Америка, то Италия… но все-таки я считаю, что живу в Петербурге.

— А я так не могу, не хочу думать о вашем отъезде… я себе не представляю, как я буду тут жить без вас! — Зачем же вам жить без меня… мы будем жить всегда вместе.

— Но ведь вы знаете, что я уехать не могу… т. е. мог бы!.. но это бы повлекло за собой слишком большие перевороты.

— Этого совсем и не нужно делать… вы меня не поняли… Я хотела сказать, что как бы далеко мы друг от друга ни находились, мы будем всегда неразрывно вместе… потому что мы любим.

— Конечно, конечно… но мне просто будет не хватать ваших глаз, ваших рук… мне кажется, когда я к вам прикасаюсь, в меня вливается какая-то уверенность, какая-то прекрасная гармоничность.

Зоя Михайловна обняла его и сказала, слегка улыбнувшись:

— Дитя… Это потому, что вы — слишком ребенок. Раз вы уверены в моей любви (а ведь вы в ней уверены?), то не слаще ли, не сильнее ли вас будет утешать сознание, что, находясь во Флоренции, я буду любить вас, помнить о вас, помогать вам?

— Вы правы, как всегда, но вас самих не будет от меня отнимать ваше искусство и вообще искусство, которое вы так любите, так понимаете?

— Не больше, чем здесь.

— А теперь вы едете во Флоренцию прямо?

— Прямо.

— Ведь вы в сущности вольная птица, куда захотите, туда и едете!

— Положим, я уж не такая вольная птица… да и потом я всегда знаю, куда я хочу ехать, и мои желания всецело зависят от моей воли.

— Боже мой! Как вы хорошо это сказали! Если б и я умел поступать так же.

— Это так и будет… я уверена в этом.

— Обнимите меня еще раз… поцелуйте меня, чтобы вернее, крепче передалась та ясность и уверенность, которой мне так недостает!

Зоя Михайловна нежно и серьезно прижала его к своей груди и потом поцеловала, долго не отнимая губ и не закрывая глаз, между тем как Леонид Львович, закрывши глаза, прильнул к ней ласково и беспомощно, как теленок.

Наконец она оторвалась и, слегка оттолкнув Царевского, произнесла, будто про себя:

— Я очень боюсь.

— Чего? — еле слышно спросил Леонид Львович.

— Чего? Что я передала вам совсем не то, что вам нужно… а того дать я вам не могу.

— Вы мне можете дать вашу уверенность, то, что вы всегда знаете, что вам нужно делать.

Зоя Михайловна долго смотрела задумчиво и наконец тихо начала:

— Уверенность… да, я знаю, куда мне ехать: в Париж или во Флоренцию… я могу распределить свой день, я умею дать должную интонацию и жест в роли без ошибки, я имею определенный вкус в искусстве, я люблю все достойное любви и в старом, и в новом, но разве этого достаточно?

— Чего же нужно еще? Поступки…

— В поступках я тоже, пожалуй, уверена, и шаг, который должно сделать, я сделаю, как бы тяжел он ни был. Но есть еще что-то, чего я не знаю и на что, может быть, не способна, без чего вся моя уверенность — мертвый призрак.

— Это — любовь, любовь! — подсказал Леонид Львович.

— Может быть, это можно назвать и любовью, — как-то странно произнесла Лилиенфельд, вставая, — и я говорю, что я здесь не знаю.

Леонид Львович заговорил быстро и обиженно:

— Но вот теперь вы же имеете самую настоящую, самую прекрасную любовь… Конечно, вам что же я? Но я бы должен днями стоять на коленях и благодарить вас за то, чем вы меня так незаслуженно отблагодарили… и разве вам самим не доставляет счастья, что вот, для другого человека, которого вы тоже любите, вы составляете весь разум, всю волю, всю жизнь?

— Конечно, вы правы… все прекрасно, я именно любовь имела в виду, не обращайте внимания на некоторые мои фразы, я их не должна была говорить. Я еду еще только через неделю и буду часто вам писать, а когда не буду писать, то знайте, что я всегда о вас думаю и никогда вас не оставлю.

Когда Леонид Львович, уже прощаясь, целовал Зоину руку, она спросила, прищуривая глаза:

— А скажите, вы не знаете мистера Стока?

— Очень мало, а что?

— Нет… ничего… может быть, это моя фантазия… может быть, вам он и не нужен.

Хотя Зоя Михайловна в этот день и была какою-то необыкновенною и слабою, насколько она могла быть слабою, но все-таки контраст между спокойным, слегка печальным величием и бессильными мечущимися переживаниями Лелечки был так разителен, что Леонид Львович почти с тоскою шел домой, даже физически замедляя шаг, и неизбежная перспектива объясняться сейчас, может быть, с плачущей, может быть, с озлобленно нападающей женой так на него действовала, что и его спокойствие начало колебаться, готовое, того гляди, перейти в растрепанную бесформенность не хуже Лелечкиной. Уже потому, как он, входя, хлопнул дверью и повесил котелок мимо вешалки, было видно, что он готов вступить в бой оборонительный или наступательный. Лелечка стояла у окна в сумерках и ничего не говорила. Приняв это молчание за новую систему своего врага, Леонид Львович начал сам:

— Что ты так стоишь в темноте, хоть бы чем занялась! Целый день ничего не делаешь, поневоле всякие глупости в голову лезут. Ведь отчасти от тебя самой зависит, чтобы все стало если и не благополучно, так терпимо, и поверь, тебе совсем не к лицу вид святой, забитой жены, потому — во-первых — что ты зла и не считаешь даже нужным скрывать это.

Женщина, молча же, обернулась к нему, и когда он пустил свет, то увидел, что стоявшая была вовсе не Лелечкой, а его сестрой, Ираидой Львовной.

— Ираида! Как ты сюда попала? Но та ответила вопросом же:

— Ты всегда так разговариваешь с женой? Тогда я не удивляюсь, что она меня выписала… Я подумала сначала, что это пустяки и бредни, но теперь вижу, что тут есть что-то похожее на правду.

— Этого еще недоставало! путать тебя, устраивать какое-то семейное судилище… Фу, и как ты могла поверить! Если бы ты знала, как я теперь спокоен, как я возвышенно устроен!

— Что-то незаметно… но что об этом? мы поговорим после… ты не сердись на свою жену, я приехала не только для вас и притом всего на три дня. Лелечка уедет со мной, может быть, без нее ты настроишься еще возвышеннее и тогда уже приедешь к нам.

— Если б вы поехали через неделю, я бы поехал с вами.

— Значит, Зоя Михайловна уезжает через неделю? что ж, мы можем подождать… Я слышала покуда только Лелечку, так что не могу покуда судить, но ведь даже если она более права, чем ты, то ведь люблю-то я все-таки больше тебя…

Помолчав, Леонид Львович спросил: «А по какому делу ты еще сюда приехала?»

— Да по делу не менее неприятному, чем ваше… меня беспокоит Орест Германович… но там я решительно не знаю, насколько я могу быть полезна. Для вас, конечно, совершенно достаточны практически и психологически благоразумные выводы, а там, вероятно, требуется чего-нибудь побольше.

— А знаешь, ты тоже как-то изменилась… ты сама стала менее спокойной.

— Избави Боже! Спокойствие теперь нужнее всего. Хорошо еще, что Полины здесь нет.

Глава 7

Если Ираида Львовна о затруднительном и печальном положении Елены Александровны могла знать из ее писем, то ее осведомленность насчет того, что и у Пекарских не все благополучно, можно было приписать только некоторому вдохновению, а может быть, это была простая сообразительность. Еще зимой ей казалось, что там, на Васильевском острове, все идет не совсем так, как, ей казалось, нужно, — потому что, не имея пристрастия Полины Аркадьевны фантазировать на свой фасон о судьбе своих ближних, Ираида Львовна не была тем не менее лишена воображения в этом направлении, она знала, что если с зимы что-нибудь случилось новое у Пекарских, то во всяком случае это могло бы быть такое новое, которое нисколько ее не успокоило бы. В такой неопределенной тревоге она и ехала на Васильевский остров, где, несмотря на довольно уже жаркие дни, продолжали жить Пекарские. Орест Германович был дома один и даже сам открыл дверь. Он, казалось, не особенно удивился, увидя Ираиду Львовну, хотя это было вовсе не в ее правилах, раз уехавши в деревню, посещать город. Сам он не казался ни расстроенным, ни огорченным, даже слегка пополнел. Только глаза, смотревшие с равнодушной усталостью, могли дать повод подозревать, что не все у него благополучно. Ираида Львовна начала бодро, чтоб не показать опасений, которые ею владели: