Время в моей власти - Геннадий Иванович Атаманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я хотел спросить…
– Да… Умер год назад. Пришел с работы, сел на диван – и всё… Был здоров – и вот, как говорится, на фоне полного благополучия… Все годы работал охранником, сутками, в бизнес-центре. Много раз появлялась вакансия бригадира – ну, старшего ли – нет, берут лишь своих. Хотя они все там свои, все офицеры, чуть не все знают друг друга еще по службе.
Предлагала ему бросить всё, или уйти в другое место, чтобы только днём – нет, не хотел: все свои. Свои-то свои, но поначалу было видно, как на душе у него кошки скребут. Хозяин бизнес-центра (да не одного!) – тоже офицер, в таком же звании, притом еще базой отдыха, или охотничьим хозяйством – тоже владеет. Ну вот как?! Слухи разные ходили, вывод один: мафия, самая настоящая мафия.
Понимаешь, Валера наверняка бы ушел… Если б хозяин его в личную охрану привлёк – так, что ли, сказать. Других офицеров брал на базу, охранять, когда он, с такими же хозяевами, пьянствовал, да в бане с девками развлекался. А они, в сенях, не в предбаннике – в сенях, сидят, слушают пьяный рёв да визги.
Ни разу не привлекал, и всегда внешне уважительно относился. Может, и побаивался мужа – они ведь хитрожопые, хозяева-то…
– И народным языком владеет… Молодец – снова подумал Виктор.
Она поняла, улыбнулась.
– Да, знаешь, армия – не институт благородных девиц. Школа суровая, много чего увидишь, поймёшь и узнаешь. А что касается языка… «Вышли мы все из народа»… Армия научит и словам разным – научит и меру соблюдать, по делу употреблять. Хотя… В те же 90-е, когда всё пошло без меры – тут и двенадцатиэтажных матов будет мало.
Ну вот могло ли тем офицерам в голову прийти, что пройдёт несколько лет, и один из них будет барин, самый настоящий барин – а другие у него холопы. Почему-то государство решило устроить именно так. Во всех сферах жизни. Предательство, говоря словами мужа, предательство…
Виктор глубоко вздохнул. Помолчали…
– Но всё-таки ты же не на экскурсию в Москву приехала… По делу – или как?
– У меня же, Витя, дочь в Москве, старшая. Здесь училась, вышла замуж, осталась. Семья, дети… Муж хороший, коренной москвич – хотя, ты знаешь, как это было трудно : выйти замуж за москвича! Или жениться на москвичке. Они – люди первого сорта, остальные – второго, третьего… Но у меня зять хороший. У них с недельку еще поживу… А дома, в Туле, я с другой дочерью, там тоже семья – куда им деваться? Живём, слава богу, мирно.
В Москве, Витя, я по делу – и не по делу… Болею я, Витя… Врачи у меня дома хорошие, внимательные, и диагноз правильный поставили, и лечение, какое надо… Но московская дочь, Вера, настояла, чтобы я приехала сюда, прошла обследование здесь. Всё прошла, всё подтвердилось… Ну, пойдём, прогуляемся еще, пока светло.
Они вышли, спустились на Красную площадь. Постояли, посмотрели на Спасскую башню, храм Василия Блаженного, Мавзолей.
– Как странно, как странно, – произнесла она. – Словно сейчас вижу эту невероятную очередь: многие ведь плакали – увидят Ленина! – и уходили вниз, туда, колонной. И у меня такое ощущение, что вся страна, день за днём, уходила, уходила и уходила – туда. И вся ушла. Смотри: ведь никого, только часовые!
А здесь, наверху, сегодня совсем другие люди, другие порядки.
Понимаешь, я и в церкви заходила, и в новые тоже… Народ вроде есть, но верующих, как и везде – мало. Бродят из любопытства… Ты знаешь когда больше всего в церквах народа? Не на Пасху, не на Рождество – на Крещение! Когда крещенскую воду разливают – идут целый день. Огромные бадьи, домой, увозят – уносят!
Извини, если чего не то говорю, но я вижу – согласен. А крестик – и у меня, и у тебя на шее есть, и без веры, конечно, нельзя. Согласен…
Она взглянула на него:
– Особенно в нашем возрасте.
И улыбнулась.
– Я заметила: стариками себя почти никто не считает! Шестидесятилетние думают, что старики – это 70-80-летние, а те, наверное – 90-летние…
Так помаленьку-потихоньку вошли они в Александровский сад, и пошли среди редких прохожих по широким аллеям. Последние листья бесшумно слетали с веток и тихо ложились на еще зелёную траву.
– Золото на зелёном бархате, – очень красиво, – заметила она.
Шум города с автомобильными гудками доносился издалека, и не мешал тишине, спокойствию природы, красоте. Праздник жизни продолжался!
– Ну, присядем на скамейку, да расскажи мне о себе. А то всё я да я. Хотя я очень давно ни с кем так не говорила. Разговоров со старушками не люблю, а дома – только по делу. В Москве вот немного посидели, фотографии старые посмотрели – да и новые тоже: Париж, Рим, Египет…
Он вздохнул.
– После своего филфака я подался в журналистику, поработал в нашем городе, там и сям – и поехал в Москву. Наобум. Приехал и остался, не зная никого и ничего. Первое время жил у знакомых своих знакомых; потом – где попало. Ты и представить не можешь, через какую грязь пришлось пройти. Твой путь нелёгкий, но прямой, а у меня тяжелый – и кривой. Говорю нисколько не рисуясь. У меня и сейчас иногда чуть не волосы дыбом, как вспомню… Ведь я чудом уцелел, выкарабкался, зацепился… Хотя, по всей логике, не должен… А должен был утонуть в грязи, как и всякий, кто устроил такой эксперимент… над самим собой. А таких – миллионы и миллионы. Даже лимитчикам – и тем проще, нежели таким, как я!
Виктор взглянул на неё. Нина слушала серьёзно, молча, глядя перед собой.
– В общем, должен был я сейчас сидеть в комнатёнке – а то и в общаге, одинокий, после трёх-пяти разводов с такими же «экспериментаторшами»… Давным-давно потерявший связи со всей роднёй, которая думает, что вот, Витька москвич, загордился, знать не хочет… А ты этого Витьку запросто могла увидеть среди бомжей на том же вокзале, куда приехала! Серьёзно говорю. Впрочем, до такого возраста бомжи не доживают…
Нину аж зябко передёрнуло.
– Неужели так?..
– Москва слезам не верит! – помнишь детскую шутку? Кто-нибудь разревётся, раскапризничается, слёзы градом, а ему говорят:
– Москва слезам не верит!
Никто и знать не знал, что это такое. А дело вон какое.
– Ну и
