Капут - Курцио Малапарте

– Вы предупредили, что подвергнете меня строгому надзору гестапо, но я буду иметь право думать и поступать как свободный человек. Вы заверили, что я смогу свободно выражать свои мысли и вы сами будете откровенны со мной, что будете совершенно точно соблюдать правила игры в крикет.

– Наш уговор в силе и сегодня, – сказал Франк, – разве я нарушил хоть раз правила крикета? В доказательство моей откровенности скажу, что Гиммлер не доверяет вам. Я защищал вас, утверждая, что вы не только честный, но и свободный человек, что в Италии вы подверглись тюремному заключению и преследованиям за ваши книги, за ваш вольный дух и за неосторожность enfant terrible, а вовсе не потому, что вы – непорядочный человек. В доказательство правдивости моего о вас суждения я сказал, что, проезжая Швецию – а добираясь на финский фронт, вы делали это не раз, – вам было бы весьма несложно остаться в Швеции политическим эмигрантом, и никто не смог бы тому воспрепятствовать, но вы не сделали этого, потому что вы – военный корреспондент, вы носите мундир итальянского офицера и честь не позволяет вам стать дезертиром. Я сказал еще, что ваши книги публикуются в Англии, Франции и Америке, поэтому вы писатель, с которым следует считаться, что в наших интересах предоставить вам доказательства того, что немецкая Польша – страна свободная, как и Швеция. Чтобы быть совершенно искренним с вами, скажу, что я посоветовал Гиммлеру подвергнуть вас обыску при выезде из Польши. Разве я обязан раскрывать вам, что я посоветовал это Гиммлеру? В любом случае, я вас предупреждаю теперь. Лучше поздно, чем никогда. Разве это не крикет, не правда ли?

– Это почти крикет, – ответил я с улыбкой, – хотя было бы лучше, если бы вы посоветовали Гиммлеру обыскать меня при въезде в Польшу. А чтобы дать вам в свою очередь доказательства моей порядочности, я хочу рассказать, чем занимался во время пребывания Гиммлера в Варшаве.

И я рассказал Франку о письмах, посылках со съестным, о деньгах, переданных со мной польскими беженцами в Италии своим родным и близким в Варшаве.

– Ach so! Ach so! – воскликнул Франк и рассмеялся. – И это под самым носом у Гиммлера! Ach wunderbar! Под носом у Гиммлера!

– Wunderbar! Ach wunderbar! – вскричали все и шумно рассмеялись.

– Я надеюсь, это и есть крикет, – сказал я.

– Да, это настоящий крикет! – воскликнул Франк. – Браво, Малапарте! – он поднял бокал и сказал: – Prosit!

– Prosit! – сказал я и поднял бокал.

– Prosit! – сказали все.

Мы выпили по-немецки одним духом.

Все встали, и фрау Бригитта Франк проводила нас в соседнюю круглую комнату, свет в которую проникал сквозь две застекленные выходящие в парк двери, в ней когда-то была спальня маршала Пилсудского. Отсвет снега (по голым ветвям деревьев прыгали маленькие серые птички; закутанные в снег статуи Аполлона и Дианы стояли на перекрестке аллеи; часовые вышагивали с винтовками наперевес) мягко расплывался по стенам, мебели и по глубоким коврам.

– В этой комнате, – сказал Франк, – в кресле, где сидит Шмелинг, умер маршал Пилсудский. Я распорядился, чтобы все осталось на своих местах, как было при нем, приказал унести только кровать, – и мягко добавил: – Память маршала Пилсудского заслуживает нашего уважения. Маршал умер, глядя в парк, в этом кресле, стоящем между дверьми. На расположившемся в нише против дверей диване сидели фрау Фишер и генерал-губернатор Франк. Кровать маршала Пилсудского была когда-то на месте дивана. Рядом с креслом, в котором сейчас сидел боксер Макс Шмелинг, старый маршал с бледным, испещренным синими венами лицом, с длинными висячими усами, широким лбом, увенчанным торчащими в короткой стрижке жесткими волосами, ждал, когда Макс Шмелинг встанет и уступит ему место. Франк прав: память Пилсудского заслуживает уважения.

Франк громко обсуждал со Шмелингом спортивные события.

Было жарко, в воздухе пахло коньяком и табаком. Понемногу накатывало оцепенение: я слышал голоса Франка и фрау Вехтер, видел Шмелинга и губернатора Фишера с рюмками коньяка у рта, видел фрау Фишер, поворачивающуюся с улыбкой к фрау Франк, теплое облако обволакивало меня, неторопливо приглушало голоса и лица. Надоевшие голоса и лица. Оставаться здесь было невмоготу, меня ждал Смоленский фронт, это тоже, увы, крикет, да, это тоже крикет.

В какой-то момент до моего сознания дошли слова Франка: он обращался ко мне с приглашением провести несколько дней в Закопане, знаменитом зимнем курорте в Татрах.

– Перед войной Ленин тоже провел несколько месяцев в Закопане, – говорил, смеясь, Франк.

Я отвечал, или мне казалось, что отвечал, что не могу, мне надо ехать на фронт, потом заметил, что говорю:

– Почему бы и нет? Пять-шесть дней в Закопане я провел бы с удовольствием.

Франк вдруг встал, мы все встали тоже, и он предложил прогуляться по гетто.

Мы вышли из Бельведера. В первую машину сели фрау Фишер, фрау Вехтер и я с генерал-губернатором Франком, во вторую – фрау Бригитта Франк, губернатор Фишер и Макс Шмелинг. Остальные разместились в двух других. Мы проехали Уяздовскую аллею, повернули на Сенную улицу, по Маршалковской подъехали к входу в «запретный город» и перед широким проемом в красной кирпичной стене, возведенной немцами вокруг гетто, остановились и вышли из машин.

– Взгляните, – сказал Франк, – разве это похоже на страшную бетонную стену, утыканную пулеметами, как пишут о том англичане и американцы? – и добавил, смеясь: – Евреи, бедолаги, все больны грудью, стена, по крайней мере, защитит их от ветра.

Что-то показалось мне знакомым в вызывающем голосе Франка: неясная, смиренная жестокость и печаль.

– Ужасная безнравственность этой стены, – заметил я, – состоит не в том только, что она не дает евреям выйти из гетто, а в том, что она не запрещает им входить туда.

– И все же, – сказал, смеясь, Франк, – хотя самовольный выход из гет то карается смертью, евреи выходят и входят, когда им заблагорассудится.

– Перелезают через стену?

– Вовсе нет, – сказал Франк, – выходят через подкопы, через норы, они прокапывают их ночью под стеной, а днем прикрывают листьями и землей. Они протискиваются через норы и идут в город купить съестного и одежду. Вся торговля черного рынка проходит через эти норы. Иногда кто-то из крыс попадает в ловушку, это дети восьми-десяти лет, не старше. Рискуют жизнью из спортивного интереса. Это тоже крикет, не так ли?

– Рискуют жизнью? – вскричал я.

– В сущности, им больше нечем рисковать, – ответил Франк.

– И это вы называете игрой по правилам крикета?

– Естественно, в каждой игре свои правила.

– В Кракове, – сказала фрау Вехтер, – мой муж построил вокруг гетто стену на восточный манер, с элегантными поворотами и изящными зубцами. Краковские евреи, конечно же, не могут жаловаться. Очень элегантная стена в еврейском стиле.

Все рассмеялись, стуча ногами по заледеневшему снегу.

– Ruhe, тише, – сказал солдат, с винтовкой наизготовку он стоял на коленях, спрятавшись за сугробом.

Солдат направил винтовку в сторону вырытой у подножия стены норы и прицелился. Второй солдат стоял сзади тоже на колене и наблюдал. Вдруг он выстрелил. Пуля ударила в стену возле норы.

– Промазал! – весело воскликнул солдат и передернул затвор.

Франк подошел к солдатам и спросил, в кого те стреляют.

– В крысу, – ответили оба и громко рассмеялись.

– В крысу? Ach so! – сказал Франк, вставая на колено, чтобы смотреть поверх солдатской спины.

Мы подошли тоже. Дамы смеялись и приподнимали юбки, как всегда делают дамы, услышав о крысах.

– Где крыса? – спросила фрау Бригитта Франк.

– Achtung! – сказал солдат, наводя прицел.

Из вырытой под стеной норы выглянул черный растрепанный чубчик, высунулись две руки и легли на снег. Мальчик.

Выстрел, опять мимо. Голова исчезла.

– Дай-ка сюда, – сказал нетерпеливо Франк, – ты и винтовку не умеешь держать.

Он выхватил у солдата винтовку и прицелился.

Тихо падал снег.

Часть третья. Собаки

VIII

Зимняя ночь

В витрине скорняка-татарина среди шкурок норки, горностая, белки, черно-бурой лисицы и голубого, белого и платинового песцов лежала шкура собачья, жалкая и омерзительная: это был черно-белый английский сеттер с длинной, тонкой шерстью, с пустыми глазницами, плоскими ушами и сплющенной мордой. Ценник на ухе заявлял: «Шкура английского чистопородного сеттера – 600 финских марок». Мы остановились перед витриной, меня охватило отвращение.

– Что, никогда не видел перчаток из собачьего меха? Такие носил финский полковник Лукандер, мы встречались с ним на Ленинградском фронте, – сказал граф Августин де Фокса. – Я хочу купить пару перчаток из собачьего меха и отвезти на показ в Мадрид. Шкурка спаниеля гладкая и мягкая, а у легавой – пожестче. На дождливую погоду неплохо иметь перчатки из раф-терьера. Здешние женщины носят даже сумки и муфты из собачьего меха. Собачий мех подчеркивает женскую красоту.