Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Дальше все вроде бы вошло в колею, месяц было тихо, и вдруг, на сей раз официально - повесткой - ее вызвали в Кресты. Интересовались тем же: как и по каким каналам она связывается с родителями Костика. Она отвечала, что ни по каким; раньше изредка ей от них приходили вот такие письма, и она показала, что получала, но обратного адреса на конвертах не было, и она, чтобы сообщить новости о ребенке, звонила человеку по имени Сергей Иванович, о чем перед отъездом распорядились родители. Вот его телефон. Ни Сергей Иванович, ни номер телефона интереса у следователя не вызвали, и он продолжал у нее допытываться: а еще, еще есть у нее каналы, и что она вообще собирается делать с ребенком? На что будет жить, если, например, ей перестанут переводить деньги? Катя спокойно отвечала, что родители Костика рано или поздно приедут, деньги же у нее есть, она все не проживала, на год ей с ребенком хватит с избытком. А следователь не отставал, правда, пока мягко, без крика: а что, если не приедут? Катя снова, будто последняя дурочка: как же могут не приехать, любая командировка когда-нибудь да кончается. Следователь: а если их убили? если их в живых нет? он ведь военный и работа у него опасная, вдруг он и она погибли. Катя: но ведь тогда Костик сирота и ему положена пенсия, на пенсию они и будут жить. Родители ребенка, когда уезжали, сказали, что она должна быть для Костика настоящей матерью, она им даже на кресте поклялась, что чтобы ни случилось, ребенка вырастит.

Это было началом, дальше ее стали вызывать к следователю чуть не ежедневно. И разговор постепенно менялся. Временами на нее теперь орали, крыли матом, требовали, чтобы она призналась, что за Костей ее не ухаживать наняли, а с помощью катакомбной церкви вывезти его из России.

Она уже давно понимала, что с военным и его женой что-то не так и, видя, что следователь делается все грубее, все чаще и чаще поминает сидящего в тюрьме Феогноста, что она с ним одна шайка-лейка, она написала в Нижний свояченице, чтобы та искала замену, а до тех пор сама ехала в Ленинград. Может статься, ей, Кате, придется оставить ребенка и надолго уехать. Свояченица ответила письмом, полным упреков и напоминаний, что Катя клялась всеми святыми, что ребенка не бросит. Через день Катя узнала, что впервые после отъезда хозяев ей на сберкнижку не перевели их жалования. Тут же с ближайшей почты она отбила в Нижний новую телеграмму, что если свояченица немедленно не приедет, она сдаст ребенка в детприемник.

Телеграмма сработала, и два дня спустя свояченица, разъяренная, страшная, Катя ее такой и не видела, прибыла в Ленинград. Орать она начала с порога и кричала не хуже следователя. Наверное, час, покуда она не выдохлась, объясниться с ней Катя и не пыталась, печально сидела, слушала. Когда Катя сказала, что случилось, свояченица не поняла, настолько она привыкла, что родня - люди, у которых всегда все в порядке. Наконец до нее дошло, как обстоят дела, и она заплакала. Катя хотела, чтобы она увезла мальчика в Нижний, но свояченица еще на что-то надеялась, главное же, боялась потерять ленинградскую квартиру. Перспектива расстаться с ней пугала ее до истерики. В итоге они целый месяц прожили тогда в Ленинграде втроем.

Катю, как и раньше, таскали на допросы, говорили грубо, и обвинения, что ей предъявлялись, с каждым днем звучали конкретнее. Благодаря Феогносту Катя понимала, что добром эта история кончится вряд ли - после очередного допроса ее просто поместят в одну из крестовских камер. Она давно подобного ждала, даже удивлялась, что с арестом медлят. Но, наверное, в деле были неясности, могло быть, например, что родители Костика куда-то исчезли и пока не понятно, что с ними: погибли, арестованы, но остались верны присяге - или перешли на сторону врага. Неопределенность длилась довольно долго, и до той поры чекисты выжидали, лишь страхуясь, готовили материалы.

Вопросы менялись мало. Почему все-таки родители Костика - советские люди, выбрали в качестве няньки ее, женщину, насквозь религиозную, ближайшую сотрудницу врага народа, бывшего нижегородского викария Феогноста? Знали ли они о Феогносте? Да, знали. Тогда почему? Катя: потому что она очень обязательная, надежная и чистоплотная женщина. Плюс у нее медицинское образование. Еще один плюс: она знает три иностранных языка и может Костика им обучить. Следователь: крестила ли она ребенка, а если крестила, то с санкции родителей или без нее? Она: нет. О крещении они ни разу не разговаривали и, конечно, она, хоть и верующая, без разрешения родителей никогда подобного бы делать не стала. Давала ли она родителям адреса и телефоны своих родственников, которые после революции эмигрировали за границу и по сведениям, которыми располагает следствие, сейчас проживают во Франции, Англии и Америке. Она: нет, не давала, потому что эти адреса и ей самой неизвестны. Никаких близких родственников у нее за пределами СССР нет и никогда не было. Если есть, то очень дальние, с которыми и до революции она отношений не поддерживала. Она даже не знает, где они живут.

"Ровно три месяца, до 21 ноября, когда меня арестовали, - рассказывала Катя тетке, - мы пережевывали одно и то же и оба ждали, когда ситуация определится. Раньше я начала привыкать к ежедневным походам к следователю, удивлялась, что многие дают совершенно дикие показания и на себя и на других. Умом я, конечно, понимала, что меня допрашивают - мягче не бывает, и все равно не могла представить, как это - человека ломают. И вот получилось, что меня арестовали точно в тот день, когда я, идя на очередной допрос, - квартира была меньше чем в километре от Крестов, и я ходила пешком, - окончательно уверилась, что не так страшен черт. Естественно, что к дальнейшему, - говорила Катя, - готова я оказалась мало и сейчас слабо понимаю, как выдержала два месяца непрерывных допросов, во время которых мне по три дня и больше не давали спать, допрашивали конвейером, днем и ночью. В последнюю неделю и садиться не разрешали, заставляли стоять, пока не упаду, а только упаду, били и снова заставляли встать.

Я никогда, - продолжала она, - не считала себя сильным человеком, с детства не умела терпеть физической боли: мать меня, в отличие от Наты, которая любила всякие мальчишеские занятия от рыбной ловли до катания на велосипеде и на синяки, шишки внимания не обращала, - звала недотрогой. В Крестах я только одного сначала боялась, что меня начнут бить, но это оказалось не самое страшное". Тетке Катя говорила, что, как ни странно, ее поддерживал, дал возможность все вынести ужас. Она словно была зажата между двумя ужасами. Первый - новый следователь, который вызывал у нее почти нечеловеческий страх. Он беспрерывно ее материл, бил по лицу и ногой в низ живота, вдобавок плевался, но еще больший ужас у нее вызывало то, что вот сейчас она сдастся, подпишет, что он требует, а завтра десяток ни в чем не повинных людей из-за нее пойдут в лагерь или погибнут.

Она настолько живо представляла себе, как их арестовывают, как допрашивают, потом судят и убивают, и они, сколько это длится, на каждый допрос, и на суд, и на расстрел, идут мимо нее, она все время оказывается у них на дороге, и они ничего, ничего плохого ей не говорят, ни в чем ее не винят и не упрекают, даже стараются утешить, объяснить, что и они тоже, никто бы из них подобных мучений не вынес, и они бы подписали, лишь бы прекратили бить, пытать, дали заснуть. И вообще, раз они попали в список, их бы арестовали так и так, не она, кто-нибудь другой дал бы на них показания. Они шли, один за другим, шли и ее утешали, и пока она их видела, она понимала, что нет, еще минуту и еще, а потом и час, и день она ничего не подпишет. Она говорила, что сейчас ей странно, но тогда, в тюрьме, она почти не молилась, не просила Бога, чтобы Он помог и, только уже оказавшись в лагере, стала молиться по-настоящему.

Даже удивительно, рассказывала Катя тетке, как не то что редко, а неравномерно, что ли, я обращалась к Господу. В детстве и в юности была очень набожной, куда набожнее, чем сестра и родители, которые ходили в церковь лишь по праздникам. И потом, до того когда стала жить вместе с Феогностом, молилась каждый день, а прежде, в студенческие годы, ходила в церковь за все время раз пять-шесть, и не хотелось, и не вспоминала. В общем, было не надо. И при Феогносте Кате казалось, ей молиться не обязательно, Феогност достаточно молится за них обоих. В Нижнем и в Сызрани она ходила в храм больше когда он ушел с кафедры, и она увидела, что с юродством у него ничего не получается; она вновь, причем по-детски истово, стала молиться, просить Деву Марию и Святых угодников, чтобы они ему помогли. Убеждала их, что Феогносту необходимо помочь, что он искренне хочет лучше служить Богу, иначе бы не ушел с епископии. Феогност в то время, если речь заходила о церкви, отзывался о ней до крайности отрицательно, она же, наоборот, лишь выдавалась свободная минутка - бежала в соседней храм и там, будто ребенок, все просила, упрашивала Деву Марию, все уговаривала ее. А живя с Костиком и здесь, в тюрьме, она снова хотя на ночь и молилась, но без души, наскоро.