Война «невидимок» - Николай Шпанов

– Он знает, чего хочет.

– В этом-то я не сомневаюсь: хочет стать нашим хозяином. Но мы не хотим поступиться и крупицей своей свободы!

– Прикажешь есть ее с хлебом вместо масла – твою свободу? – проскрипел рыжий Вилли.

– Молчи, ты! – сурово прикрикнул Глан. – Тебе-то что здесь нужно?

– Вот как! Ты отваживаешься говорить мне это в глаза? – Рыжий скрипуче рассмеялся: – Хотя бы только поглядеть, кто прячется у тебя в подполье…

– Что он имеет в виду, Элли? – спросил Глан.

"Почему «Элли»? – мелькнуло в сознании Житкова, но раздумывать над этим у него не было времени.

– Не знаю, отец…

– Что ж, ты станешь отрицать, Элли, что я видел тут человека? – спросил рыжий. – Куда же он девался, а?

– Право, Вилли, ты пьян!

– А ты все-таки загляни, – ехидничал рыжий, – загляни-ка в свой погреб, Ивар!

– Ты и впрямь хватил лишнего, Вилли, – нахмурился Глан.

– С тобою нынче не сговоришься…

Сквозь удары волн Житков услышал, как шаркающие шаги рыжего направились к двери, как дверь хлопнула и свист ветра на мгновение ворвался в хижину.

– Он прав, – прохрипел Мейнеш. – С тобой сегодня не сговоришься. Пойду и я. Вот здесь… голландский табачок для тебя, Адмирал.

– Мне от тебя ничего не нужно, – хмуро бросил Глан.

– Так, так… – Мейнеш помолчал. – И все-таки я скажу тебе, Ивар: сопротивление теперь бесполезно. Мы с тобою не дети, чтобы убаюкивать себя сладкими мечтами.

– Вот и я говорю: то, что позволительно дураку Тэдди, непростительно тебе

– Юстусу Мейнешу. Так-то!

– Будь здоров, Ивар.

– Хотел бы пожелать тебе того же, Юстус, да язык не поворачивается.

Раздался крепкий удар двери, тяжелые шаги боцмана.

– Так-то, Элли… – после долгого молчания произнес Глан. – Что нос повесила?

– Я виновата перед тобой, отец. Я говорила неправду.

При этих словах люк над головой Житкова поднялся:

– Выходите, русский!

– Русский?! – прошептал Глан, с удивлением глядя на показавшегося из погреба мокрого Житкова.

– Он бежал с «Марты», отец. Я вытащила его из воды.

– Русский?.. Правильный поступок! – одобрительно проговорил Глан. – Но если он русский, то не следует ему попадаться на глаза «синим курткам».

– Да, меньше всего и я хотел бы попасть на глаза «синим курткам», хозяин, – сказал Житков. – И вообще хотелось бы как можно скорее убраться с вашего острова.

– Верно, он стал негостеприимным, – вздохнул старик. – Это нужно признать. Но – не наша вина!

– Я уже понял.

– Вы настоящий… Оттуда? Из России?

– Оттуда, – улыбнулся Житков.

– Тогда… – Глан широко шагнул к Житкову и протянул ему руку. – Этот дом – ваш дом!

– Нет, нет, отец! Его нужно как можно скорее увести отсюда. Вилли видел его.

Житков с удивлением смотрел на Эля. Сидя в погребе, он думал, что ослышался, что ему просто показалось, будто старый Глан обращается к Элю, как к девушке. Но перемена, происходившая сейчас на глазах Житкова, все повадки, все движения юного существа, которое он принимал за юношу, – не оставляли больше сомнений. Старый Ивар-Адмирал, покачав головой, спросил:

– Ты уверена, дочка, что его видел рыжий?

При этом невольном разоблачении Элли опустила глаза.

Житков ответил сам:

– Да, рыжий видел меня в окошко.

– Тем хуже, – серьезно проговорил Глан. – Это знакомство не из тех, которыми стоит гордиться. Пожалуй, ты права, Элли: нужно переправить русского. А куда? Может быть, к Нордалю? Но, во-первых, дай-ка ему переодеться.

– Как бы Тэдди не помешал нам, отец, – опасливо сказала Элли.

– Щенок был уже здесь?

Элли молча показала на чемодан юнги.

Старик сдвинул брови. Потом решительно взял чемодан и, растворив дверь, с размаху выбросил его на улицу.

– Незачем ему ходить сюда!

Элли подала Житкову сухую одежду и, потупившись, вышла из комнаты.

Странности нового пастора

Пастор Сольнес, он же Зуденшельд, знакомился с приходом. К своему огорчению и удивлению, причетник Хуль увидел, что знакомство это идет совсем не по тому пути, о каком он мечтал, поджидая нового священника. Вместо того чтобы раздуть пламя веры в сердцах прихожан, остававшихся верными богу, священник обратил все свое внимание на тех, кого покойный Никольсен не называл иначе, как богоотступниками. И первым среди них был Нордаль Йенсен. Тот самый Йенсен, чье поведение всегда служило прежнему священнику темой для проповеди, когда нужно было показать пример пагубной жизни, ведущей прямо в ад.

Когда Хуль пробовал намекнуть новому пастору на безнадежность его попыток обратить слесаря, Сольнес только усмехался.

– Линия наименьшего сопротивления – не мой удел, господин Хуль, – отвечал он. – Тот, чье сердце принадлежит господу-богу, найдет к нему дорогу и без моей помощи. Не приятней ли будет небесному отцу возвращение отвернувшихся от него?

– Посмотрим, посмотрим, господин пастор, – скептически отвечал Хуль. – Но думается мне, что вы придете к тому же, к чему пришел и покойный отец Никольсен – не метать бисера…

Хуля беспокоила не столько напрасная трата сил чудака-пастора, сколько то, что возня с маловерами не сулит никакого дохода. Выколотить хотя бы крону из этих богохульников? Об этом нечего и думать! Но не может же он, Хуль, жить одними надеждами на царство небесное!

Если бы не дружба, завязавшаяся у Хуля с рыжим Вилли, время от времени ссужавшим его несколькими кронами, причетник давно уже должен был бы заняться рыбной ловлей, чтобы заткнуть прорехи своего бюджета. Спасибо Вилли! Хотя он и был чужаком на их острове, но, по-видимому, лучше соотечественников Хуля понимал, как тяжела миссия людей, посвятивших себя небу.

Ни сам Хуль, ни тем более пастор не заметили, что день ото дня, в прямой пропорции к материальной поддержке, оказываемой Вилли причетнику, повышался и интерес рыжего к жизни прихода, в особенности же ко всему, что касалось деятельности нового пастора среди прихожан.

Впрочем, странным казалось и самому Хулю то, что, кроме дружбы с нечестивцем Нордалем, у пастора завязались близкие отношения с самым удивительным человеком, какого Хуль знал на острове, – с доцентом Фальком.

Фальк был нелюдим. Суровость в обхождении с людьми не располагала к общению с ним. Синие колючие глаза сердито глядели из-под седых бровей. Сухой рот был постоянно плотно сжат, словно никогда и не открывался для улыбки, или приветствия. Ни у кого не появлялось желания выйти на порог дома, когда по камням мостовой раздавался глухой звук тяжелого протеза – Фальк был хром. Он ходил, опираясь на палку, глядя прямо перед собой, не оборачиваясь на встречных, – словно жил в пустыне и не желал знать ничего, кроме колб, заполнявших все столы и полки его жилища. Если же он и появлялся на людях, облаченный в старомодный сюртук, надетый поверх трех жилетов, как того требовал старинный обычай, в порыжевшей шляпе с полями, изглоданными кислотой, то лишь для того, чтобы закупить себе кое-какой пищи или сдать заказ на поставку кроликов.