Локальный конфликт - Александр Марков

- Могу рацию дать послушать, - сказал Луцкий.

- Что там? Егеев все вещает?

- Нет. В радиоэфире - тишина.

- Что же ты мне предлагаешь ее слушать?

- Чтобы ты угомонился.

- Вот что, Голубев, - сказал Кондратьев, - я чувствую, что ты совсем не устал. Отправляйся дежурить. Сменишься через два часа. Смотри - не усни.

- Я ночная птица. Сова.

- Дятел ты, а не сова, но уговорил, с утра дам тебе отоспаться.

Вернулись курильщики, в дверях столкнулись с Голубевым, но спрашивать его, куда он идет, не стали, посчитав, видимо, что он тоже решил покурить.

От такого ужина удовольствия мало. Но пару недель назад было похуже. Стояли такие морозы, от которых тушенка превращалась в банке в лед, ее приходилось откалывать по кусочкам, перекатывать их во рту языком, пока они не оттают.

- Пойду поищу чайник. Хоть чай согреем. Газ-то здесь есть? - сказал Топорков.

- Хоть они и злостные неплательщики, но от газовой трубы их вроде не отключали. Только от электроэнергии. Да и то лишь вчера. Ха... Мне кажется, я видел чайник в коридоре, - предположил Кудимов.

- Нет. Я точно помню, что он на полке, здесь в комнате. Посвети мне лучше, а то я тут все в темноте перебью, - не согласился Топорков.

- Может, это другой чайник?

- Какая разница?

- Точно, никакой.

Тонкий луч света заскользил по стене. Он натыкался на тарелки, чашки, сковородки и, наконец, среди посуды, отыскал чайник, замер на нем, как луч прожектора, который нашел цель и теперь не выпустит ее, даже если она попытается скрыться.

Вставать с места было лень.

- Вот он, - в голосе Кудимова было столько радости, точно он на клад наткнулся.

- Вижу. Воды нет. Придется на улицу идти. Снег собирать, - сказал Топорков. Он уже не приходил в восторг от своей идеи насчет чая.

- Нужно было Голубева позвать. Не подумали, - посоветовал Луцкий.

- Теперь он при деле. На посту, - бросил Кудимов.

Топорков тем временем стал, принюхиваясь, вертеть ручки у газовой плиты, подносить зажженную спичку к конфоркам, проверяя, из какой пойдет газ. Когда одна из конфорок подала признаки жизни и вокруг нее заплясали слабенькие, синеватые, как недокормленный цыпленок, тщедушные огоньки, он издал радостный крик.

- Смотри, не подорви нас. Осторожнее с газом, - заорал Луцкий.

- Черт, надо было тушенку здесь разогревать. Повкуснее стала бы... огонь еле горит. Так чайник до утра не нагреем, - подхватил Евсеев.

- На завтрак хоть горяченького попьем, - сказал Топорков.

- Ты чего предлагаешь оставить чайник на плите, а самим спать завалиться? Вода вся за ночь выкипит, чайник расплавится. Пожар начнется, не унимался Луцкий.

- Слушай, может, тогда без чая обойдемся? Мороки с ним. Я засну, не дождусь, - быстро сдался Кудимов.

- Я, похоже, тоже. Глаза слипаются. Но без горячего плохо. Неуютно, согласился Евсеев.

- Неуютно. Справимся напоследок, как остальные разместились? спросил Луцкий.

- Угу. Спят все. Разбудим - припомнят, - предположил Топорков.

- Рискнем, - у Луцкого был голос заговорщика, и он выжидающе посмотрел на Кондратьева.

Тот кивнул в ответ.

Вряд ли кто-то припал к своим рациям и слушает их, как когда-то по ночам, спрятавшись под подушкой, чтобы не подслушали соседи, мучающиеся от бессонницы за тонкой перегородкой, ловили вражьи голоса. Все отходят ко сну под аккомпанемент урчащих желудков, а сказок и колыбельных на ночь не ждут.

Кондратьев взял в руки микрофон, поднес его к губам, а потом, после небольшой паузы, улыбнувшись, произнес:

- Всем, кто меня слышит, - спокойной ночи.

- Спокойной ночи, - как эхо, вернувшееся через несколько секунд, отозвалось в его ушах несколькими голосами.

То ли они раздались в других домах, то ли это сказали его егеря, то ли капитан за эти слова принял пульсацию крови в барабанных перепонках. Он отнял микрофон от губ.

- Надеюсь, что следующую ночь мы проведем в нашей палатке. Но все же не стоит зря переводить керосин, - сказал Кондратьев.

- Ага, - кто ответил ему, капитан не понял.

Топорков выключил газ, потом покрутил что-то в керосинке, фитиль стал проваливаться внутрь, и огню уже негде было танцевать. Он затих. Мир мгновенно исчез. Несколько секунд глаза привыкали к темноте. В комнате сразу стало неуютно, точно огонь в керосинке оберегал от злых духов, которые бродили возле дома и боялись из-за света пробраться внутрь, но теперь их ничто не останавливало.

Главное, чтобы никто не захрапел. Нет ничего хуже, чем пробовать заснуть, когда кто-то рядом храпит. Даже при артиллерийской стрельбе засыпаешь быстрее, чем при храпе.

Кондратьев сидел на кровати, согнувшись в три погибели, и развязывал шнурки на ботинках. В районе поясницы что-то покалывало. Он опасался, что разогнуться уже не сможет. Тогда придется просто завалиться на бок и проспать, свернувшись калачиком. Может, к утру все пройдет.

В темноте развязывание узлов на промокших набухших шнурках стало какой-то непосильной задачей. Кондратьев уже в какой раз думал, что сумел справиться с ней, но шнурки по-прежнему надежно стискивали ботинки. Кондратьев стал корить себя за то, что не развязал их, когда горела керосинка, но тогда он о них не вспомнил, а теперь... не зажигать же ее снова.

Видимо, спать придется в ботинках. Эта мысль ему не нравилась. Но вовсе не из-за того, что он боялся испачкать простыни и одеяла грязью, налипшей на подошвы. Нет. Ноги в ботинках за ночь не только не отдохнут, а устанут еще больше. К утру они превратятся в некое подобие протезов. Ходить на них станет крайне неудобно.

Он остался последним. Остальные уже, закутавшись в одеяла, спрятались от темноты и смотрели сны, а он все продолжал бесплодные попытки снять ботинки.

Шнурки раскисли, узлы перетянулись еще сильнее, чтобы поддеть их, надо отрастить небольшие когти, но на это уйдет дней пять. Лучше разрезать шнурки - способ-то давно проверенный. В историю вошел. Кондратьев тихо матерился.

Внезапно раскрылась входная дверь. Она отворилась резко, одним рывком, стукнулась о шкаф, в котором недовольно загремела посуда, задребезжала, точно оказалась в вагоне поезда, покачивающегося на поворотах и рельсовых стыках. Дверь, оттолкнувшись от шкафа, пошла обратно так же быстро, но в проеме уже кто-то возник и остановил ее рукой.

В комнате было так темно, что даже силуэт вошедшего угадывался с трудом. Он представлял из себя сгусток темноты. Еще более темной, чем темнота в комнате. Он мог оказаться кем угодно. Не только человеком. Но это должен был быть Голубев, по каким-то причинам покинувший свой пост.

"Что ты так шумишь. Разбудишь всех", - хотел сказать Кондратьев, но язык его устал, ворочаться во рту не хотел, и ему понадобилось какое-то время, чтобы растормошить его, раскрыть рот и... в общем, он опоздал и вошедший оказался более расторопным.