Россия между дикостью и произволом. Заметки русского писателя - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ещё в позапрошлом году хотел ты чайник завести, чтобы здесь чай пить, – ну, где он?
Круглое лицо Павла озабоченно хмурится, острые глазки быстро мигают, и, шепелявя, он поспешно говорит:
– Я, конечно, его сделаю, чайник! Со свистком хочется мне, чтобы поставил на огонь и – не думай! Он уж сам позовёт, когда вскипит, – свистит он: в крышке у него свисток будет!
И вдруг, осенённый новою мыслью, радостно объявляет:
– А то – колокольчик можно приспособить! На ручке – колокольчик, а внутри, на воде – кружок, а в кружке – палочка – так? Теперь – ежели крышку чайника прорезать, палочку, – можно и гвоздь, – лучше гвоздь! – пропустить сквозь дыру – ну, вода закипит, кружок закачается – тут гвоздь и начнёт по колоколу барабанить – эко!
– Ну и башка! – изумлённо говорит Зосима, опуская длинные жёлтые ресницы на огромные, мутные глаза.
За рекой, на бульваре, появляются горожане: сквозь деревья видно, как плывут голубые, розовые, белые дамы и девицы, серые и жёлтые кавалеры, слышен звонкий смех и жирный крик Мазепы:
– Рэгэнт? Та я ж – позовить его!
Заречные люди присматриваются и громко сообщают друг другу имена горожан.
– Исправник вышел! – замечает Бурмистров, потягиваясь, и ухмыляется. – Хорошо мы говорили с ним намедни, когда меня из полиции выпускали. «Как это, говорит, тебе не стыдно бездельничать и буянить? Надо, говорит, работать и жить смирно!» – «Ваше, мол, благородие! Дед мой, бурмистр зареченский, работал, и отец работал, а мне уж надобно за них отдыхать!» – «Пропадёшь ты», говорит…
– И по-моему, – говорит Ключников, зевнув, – должен ты пропасть из-за баб, как брат твой Андрей пропал…
– Андрей – от побоев! – говорит Зосима. – И вину сильно прилежал…
Бурмистров осматривает всех гордым взглядом и веско замечает:
– Не от вина и не от побоев, а – любил он Фелицату! Кабы не любил он её – на что бы ему против всех в бой ходить?
Берегом, покачиваясь на длинных ногах, шагает высокий, большеголовый парень, без шапки, босой, с удилищами на плече и корзиною из бересты в руках. На его тонком, сутулом теле тяжело висит рваное ватное пальто, шея у него длинная, и он странно кивает большой головой, точно кланяясь всему, что видит под ногами у себя.
Павел Стрельцов, суетясь и волнуясь, кричит встречу ему:
– Сим! Иди скорей!
И, стоя на коленях, ждёт приближения Симы, глядя на его ноги и словно считая медленные, неверные шаги.
Лицо Симы Девушкина круглое, туповатое, робкие глаза бесцветны и выпучены, как у овцы.
– Ну, чего сочинил? Сказывай! – предлагает Стрельцов.
И Ключников, ласково улыбаясь, тоже говорит:
– Барабань, ну!
Шаркая ногой по песку и не глядя на людей, Сима скороговоркой, срывающимся голосом читает:
Боже – мы твои люди,А в сердцах у нас – злоба!От рожденья до гробаМы друг другу – как звери!С нами, господи, буди!Не твои ли мы дети?Мы тоскуем о вере,О тебе, нашем свете…– Ну, брось, плохо вышло! – прерывает его Бурмистров.
А Тиунов, испытующе осматривая поэта тёмным оком, мягко и негромко подтверждает:
– Священные стихи не вполне выходят у тебя, Девкин! Священный стих, главное, певучий:
Боже, – милостив буди ми грешному.Подай, господи, милости божией…Вот как священный стих текёт! У тебя же выходит трень-брень, как на балалайке!
Стрельцов, отрицательно мотая головой, тоже говорит:
– Не годится…
Сима стоит над ними, опустя тяжёлую голову, молча шевелит губами и всё роет песок пальцами ноги. Потом он покачивается, точно готовясь упасть, и идёт прочь, загребая ногами.
Глядя вслед ему, Тиунов негромко говорит:
– А всё-таки – складно! Такой с виду – блаженный как бы! Вот – узнай, что скрыто в корне человека!
– Говорят – будто бы на этом можно деньги зашибить? – мечтательно спрашивает Стрельцов.
– А почему нельзя? Памятники даже ставят некоторым сочинителям: Пушкину в Москве поставили, – хотя он при дворе служил, Пушкин! Державину в Казани – придворный, положим!
Кривой говорит задумчиво, но всё более оживляется и быстрее вертит шеей.
– Особенно в этом деле почитаются вот такие, как Девушкин этот, – низкого происхождения люди! Был при Александре Благословенном грушник Слепушкин, сочинитель стихов, так ему государь золотой кафтан подарил да часы, а потом Бонапарту хвастался: «Вот, говорит, господин Бонапарт, у вас – беспорядок и кровопролитное междоусобие, а мои мужички – стишки сочиняют, даром что крепостные!»
– Это он ловко срезал! – восхищается Ключников.
Бурмистров сидит, обняв колена руками, и, закрыв глаза, слушает шум города. Его писаное лицо хмуро, брови сдвинуты, и крылья прямого, крупного носа тихонько вздрагивают. Волосы на голове у него рыжеватые, кудрявые, а брови – тёмные; из-под рыжих пушистых усов красиво смотрят полные малиновые губы. Рубаха на груди расстёгнута, видна белая кожа, поросшая золотистою шерстью; крепкое, стройное и гибкое тело его напоминает какого-то мягкого, ленивого зверя.
– Ерунда всё это! – не открывая глаз, ворчит он. – Стихи, памятники – на что они мне?
– Тебе бы только Лодку! – говорит Ключников, широко улыбаясь.
Зосима Пушкарев оживлённо восклицает:
– Ну ж, – она ему и пара! И красива – ух! Не хуже его, Вавилы-то, ей-богу…
– Почему – ерунда? – тихо спрашивает кривой, действуя глазом, точно буравом. – Если стих соответствует своему предмету – он очень сильно может за сердце взять! Например – Волга, как о ней скажешь?
Протянув руку вперёд и странно разрубая слога, он тихо говорит своим глухим голосом:
Во-лга, Во-лга, вес-ной много-водноюТы не так за-ливаешь поля,Как великою скорбью народною…Понимаете?
Как великою скорбью народноюПереполнилась наша земля!Русская земля! Вот – правильные стихи! Широкие!
– Это ты откуда взял? – спрашивает печник, подвигаясь к нему.
– В Москве, в тюремном замке, студенты пели…
– Ты там сидел?
– А как же!
– За фальшивки?
– Нет! Ведь это так, шутка, что я фальшивками занимался; меня за бродяжничество сажали и по этапам гоняли. А раз я попал по знакомству: познакомился в трактире с господином одним и пошёл ночевать к нему. Господин хороший. Ночевал я у него ночь, а на другую – пришли жандармы и взяли нас обоих! Он, оказалось, к политике был причастен.
– Что такое политика эта? – удивлённо спрашивает Стрельцов. – Вон, сказывают, у одной мещанки в городе сына, солдата, посадили…
– У Маврухиной это!
– Помешалась она, говорили бабы…
– Политика – разно понимается, – спокойненько объясняет Тиунов. – Одни говорят: надобно всю землю крестьянам отдать; другие – нет, лучше все заводы рабочим; а третьи – отдайте, дескать, всё нам, а мы уж разделим правильно! Все однако заботятся о благополучии людей…
– Ну, а насчёт мещан как?
Бурмистров, обернувшись к Стрельцову, строго заметил:
– Мещан политика не касается!
Кривой, поджав губы, промолчал.
С реки поднимается сырость, сильнее слышен запах гниющих трав. Небо потемнело, над городом, провожая солнце, вспыхнула Венера. Свинцовая каланча окрасилась в мутно-багровый цвет, горожане на бульваре шумят, смеются, ясно слышен хриплый голос Мазепы:
– Да, – пэрэстаньте!
Вдруг раздаётся хоровое пение марша:
Как-то раз, перед толпоюСоплемённых гор…– Погодите! – грозя кулаком, говорит Бурмистров. – Придёт Артюшка – мы вам покажем соплемённых!
И орёт:
– Артюшка-а!
Павел Стрельцов неожиданно и
