Слезы пустыни - Башир Халима

По пути через Хашму мне несколько часов пришлось ждать грузовик, и я пошла проведать свою старинную однокашницу Мону. У нее уже была маленькая дочка, и Мона была очень счастлива, но со страхом в голосе поведала мне, что в их части города рыскали солдаты, принуждая мужчин сражаться за джихад. Ее муж скрывался в родной деревне, оставив бедную Мону с ребенком.

И вот теперь Шариф. Мой деревенский кузен вырос в молодого человека, мечтающего возглавить восстание. Как совершилась такая перемена? И что это за страна, где университеты — места, предназначенные для приобретения знаний, — сделались благодатной почвой для вооруженного восстания? Отчасти я гордилась Шарифом, и мне было безумно интересно, каким он может быть сейчас. Наверняка он сильно отличается от мальчика в белом одеянии, который так настойчиво предлагал доставить нас домой в своей ослиной повозке. Возможно, когда-нибудь я это узнаю.

Размышляя о риске, которому подвергся Шариф, я отчасти чувствовала себя виноватой — виноватой в том, что ничего не делала, чтобы противостоять тем, кто разрушал нашу страну. Когда они закрыли университет, я сбежала домой, в деревню. А другие студенты? Пытались ли они сопротивляться? Я что же, бросила их? Я продолжала внушать себе, что борьба — не мое дело, что я женщина, а вся эта политика и война — для мужчин. И что еще более важно, мой приоритет — учеба. Я не собиралась отказываться от нее только потому, что кучка психопатов дорвалась до власти в стране.

Вернулся отец и с гордостью продемонстрировал двух сильных коз, которых привел с собой. Я допила чай, и мы собрались домой. Но та коза, что покрупнее, казалось, была чем-то недовольна: рыла копытами и мотала головой, как только отец дергал за веревку. Началось перетягивание каната, причем ни одна из сторон не выиграла. Наконец, отец схватил упрямую тварь за рог и передал мне веревку той, что была посговорчивей.

— Ратиби, ты еще помнишь, как держать козу? — спросил он, поблескивая глазами.

— Что ты этим хочешь сказать? — с притворным гневом огрызнулась я. — С чего бы это мне вдруг не помнить?

Отец пожал плечами:

— Ну, девушка из большого города, без пяти минут доктор и всякое такое… Я на всякий случай.

Мы рассмеялись. Отец поборол склочную козу и потащил ее за рог. Та несколько минут пыталась сопротивляться, после чего поняла, что это бесполезно. Когда мы отправились в путь, я снова приуныла: шутка отца насмешила меня, но в то же время ударила по больному.

— Абба, ты правда думаешь, что я им стану? — тихо спросила я. — Ты действительно думаешь, что я стану врачом?

Он остановился и ласково посмотрел на меня:

— Что ты имеешь в виду, Ратиби? Конечно, станешь.

— Но они закрыли университет. «Закрыто на неопределенный срок…»

Отец потянулся ко мне и взял за руку:

— Не волнуйся, Ратиби, они же не могут вечно держать его закрытым. Им в этой стране нужны и врачи, и юристы, и инженеры, и они это знают. Так что не волнуйся. Вот увидишь, к концу лета университеты снова откроют.

Я кивнула. Эти слова немного приободрили меня.

— Теперь посмотри, что ты наделала, — заявил отец. — Бросила веревку, и коза удрала… Хорошо еще, что она послушная. Думаю, ты справишься с этой чертовкой, пока я хожу за беглянкой?

Когда мы добрались до дома, бабуля пришла в восторг от подарка: две крепкие козы! Она сразу же заявила, что мы должны зарезать одну из них и приготовить приветственное пиршество для «нашей доченьки-врача». Я пыталась возражать, что до врача мне еще далеко, но бабуля и слушать ничего не желала. Позвали Мо и Омера, и бабуля отдала им чертовку на убой. Мо будет держать козу, а Омер перережет ей горло острым кинжалом.

Когда они уводили козу, я размышляла, насколько изменилась бабуля после смерти дедушки. Большую часть жизни ей и в голову бы не пришло зарезать одну из своих драгоценных коз для спонтанного пира. Подобное поведение она сочла бы непростительным расточительством и мотовством. Теперь все изменилось. Я вспомнила, как она заставила нас есть мясо коз, падших от неизвестной болезни. Для прежней бабули это был верх щедрости. Мне понадобится время, чтобы привыкнуть к ее более мягкой, доброй версии.

Бабуля, мать и я разделали мясо при помощи большого мачете и пары острых кинжалов. Обильной крови не бывало никогда, ибо козу, перерезав ей горло, оставляли истекать кровью. Таков способ, которым животное должно быть убито, чтобы еда стала халяль — позволительной для мусульманина. Вероятно, это звучит ужасно жестоко, но я знала, что Омер поговорит с козой, успокаивая, и помолится за нее, прежде чем отправить на тот свет. У него был мягкий, естественный способ обращения с животными, что совершенно противоречило его воинственной природе.

— Раньше ты никогда не убивала своих коз без нужды, — рискнула я заметить, взглянув на бабулю. — Что с тобой произошло?

Бабуля пожала плечами:

— Жизнь не вечна. — Она нарезала козью печенку на кусочки размером с игральную кость. — Я помню, в твоем возрасте я думала, что это не так, но все именно так. Поэтому наслаждайся жизнью, пока можешь, потому что потом ты умрешь, и очень надолго. А теперь возьми эту печенку, обжарь со специями и подай отцу…

Перед летними каникулами предсказание отца сбылось. Чрезвычайное положение было снято, и университеты вновь открылись. Я попрощалась с семьей и отправилась обратно в Хартум, от всей души надеясь, что все будет по-прежнему. Меня обрадовала и взволновала новая встреча с Ранией, Далией и остальными подружками. Мы от души поболтали. Но множество коек остались пустыми. Вскоре мы узнали, что это постели девушек, присоединившихся к джихаду. В общежитии юношей пустых коек было еще больше.

Как мы ни старались, радость и воодушевление, владевшие нами во время первого семестра, вернуть было трудно. Какая-то тень нависла над нами. Отчасти — воспоминание о принудительном закрытии университета; отчасти — постоянное отсутствие студентов, ушедших сражаться за «пластиковый джихад». Мы знали, что ничто не могло помешать властям сделать то же самое вновь, и в следующий раз методы, используемые для «вербовки» на эту обманную, лживую войну, могут оказаться куда более убедительными. Кампус превратился во взбудораженное сарафанное радио, и каждую неделю поступали сообщения, что очередной студент погиб в бою. Некоторые из арабских студентов ополчились на чернокожих и южан за то, что те принесли смерть в их существование. Я пыталась держаться подальше от всего этого, чтобы не терять головы и учиться.

После раскаленного лета наступил сезон дождей, и прохладные ливни были очень кстати. В кампусе стало легче дышать как в прямом, так и в переносном смысле: напряжение из-за гнева и растерянности перед «пластиковым джихадом» несколько спало. Мы старались забыть все случившееся. Но с дождями пришли другие, неожиданные проблемы. Однажды в октябре солнце закрыла огромная туча насекомых. Всего за несколько минут плотный ковер гигантской саранчи обосновался на каждом дюйме земли. Нас постигло бедствие библейских масштабов.

Далия и другие городские девушки-арабки были в совершеннейшем ужасе. Но мы с Ранией, отлично представляя себе их реакцию, боролись с искушением собирать насекомых горстями и жарить на обед. Стая дочиста объела листву с деревьев и траву с земли и, когда вся зелень исчезла, переключилась на здания университета.

Они с ходу принялись жевать шторы, обивку и даже наши постельные принадлежности. Было невозможно спать без противомоскитной сетки, и перед стиркой приходилось отчищать водяную цистерну от мертвых и умирающих насекомых. В конце концов городские студентки решили, что дальше так невозможно. Им делалось дурно от саранчи, жаловались они. Многие из них вернулись домой. Довольно скоро мы с Ранией остались в спальне одни.

Наш преподаватель химии, хаваджат из Германии, просто помешался на саранче. С одной стороны, он терпеть не мог ходить в облаках насекомых, поднимающихся на каждом шагу, но с другой — его изумляла способность саранчи прокладывать себе дорогу через весь кампус, дочиста опустошая его. Через десять дней после нашествия стаи пролетел самолет, оставив за собой тонкий шлейф химического аэрозоля. Мы не выходили из общежития, чтобы избежать тошнотворного, удушливого запаха аммиака. Немецкого же профессора кучи мертвой саранчи, ковром устилавшей землю, привели в изумление, и он принялся их фотографировать.