Всем спокойной ночи - Дженнифер Вайнер

Я прочистила горло, поправила микрофон, сморщившись, когда он взвизгнул, и попыталась снова начать.

— Китти Кавано была хорошей матерью и хорошей женой. Как мы все уже слышали, — слабым голосом добавила я. — И она делала важную работу — она…

Проводила таинственные дни в Нью-Йорке, вероятно, обманывая мужа, который, возможно, обманывал ее.

Господи, помоги. Я проглотила комок в горле.

— …она пыталась разобраться, что значит быть хорошей матерью, хорошей женой, хорошим человеком в наше время. Очевидно, мы не все согласны с тем, что она говорила…

Я вытерла лоб, пока в последних рядах кто-то возмущенно втянул воздух.

— Но все мы согласимся с тем, что быть родителем нелегко. Действительно, очень и очень нелегко. Труднее, чем мы читаем во всех этих книгах, труднее, чем нам показывают в кино. Думаю, Китти будут помнить потому, что она не боялась задавать эти трудные вопросы, пыталась найти свои ответы, и плевать ей было на то, что иногда ее мысли шли вразрез с нашими привычными представлениями.

Я снова провела рукавом по лбу и почувствовала, что пот ручейком бежит по спине, и лифчик сзади промок насквозь. Наверное, я выглядела как Альберт Брукс в фильме «Теленовости». В памяти пронеслись те немногие разы, когда я видела Китти — действительно видела ее. Китти в платье розового льна улыбается своим дочерям; Китти, мертвая, распростертая на полу собственной кухни, и кровь на шелковой блузке цвета старого бордо.

«Петь, — подумала я. — Пропеть ей хвалу».

— И вот… может, мы все споем песню. В память о ней.

Я незаметно провела указательным пальцем над верхней губой и поняла, что, несмотря на годы занятий вокалом, несмотря на знакомство с каждой джазовой композицией, несмотря на то, что я выросла в семье одной из выдающихся сопрано мира и одного из лучших гобоистов страны, я не могла вспомнить мелодию ни одной песни. Ни одного куплета, ни единой ноты. Ничего. В голове было пусто. За исключением… Я глубоко вздохнула.

— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп.

Мой голос сорвался на последнем слове. Аудитория ошеломленно смотрела на меня. Преподобный Тед наморщил широкий лоб. У Кевина Долана отвисла челюсть.

Наконец Лекси Хагенхольдт и Кэрол Гвиннелл вместе хлопнули в ладоши и запели:

— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп.

Еще несколько человек несмело хлопнули в ладоши в такт, их лица хранили выражение вежливой незаинтересованности, а голоса были деликатно тихими.

— Если весело живется, мы друг другу улыбнемся, — вступил преподобный Тед своим приятным баритоном.

— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп, — пел Кевин Долан.

Последние хлопки прозвучали в пространстве зала, как камни, падающие в пустой колодец.

— Спасибо, — пробормотала я и захромала обратно по проходу, заполненному людьми, которые расступались передо мной — нет, отшатывались от меня.

Я вернулась к стене. Одежда на мне была насквозь мокрой от пота. Какая-то женщина рядом со мной наклонилась и тронула мою руку.

— Это было… Это было что-то.

Я слабо кивнула. Да уж, действительно что-то. Не сомневаюсь.

— И в завершение, — произнес преподобный Тед, — предоставляю слово семье Китти.

О нет, подумала я. И у меня перехватило дыхание.

Неуверенными шагами Филипп Кавано пробирался через толпу вместе с дочерьми. Одна девочка шла слева, а вторая справа, и они вели его, как крошечные темно-синие буксиры, тянущие грузовое судно в порт. О нет. Только не это. Я порылась в сумочке в поисках носового платка и удовлетворилась скомканной, заляпанной шоколадом салфеткой из кафешки.

Я никогда не любила леди Диану, однако хорошо помню ее похороны — венок и надпись на ленте: «Мамочке». Я рыдала так, будто потеряла собственную мать (которая в это время выступала в Денвере и была в полной безопасности). А если бы это я умерла, а Софи и Сэм с Джеком остались бы с отцом? Я вспомнила о записке на своей машине прошлой ночью, и меня затрясло.

Филипп Кавано остановился и вытер глаза. Губы его посерели и дрожали. Щеки впали, кожа под подбородком отвисла и дрожала в такт шагам. Он взошел на одну ступеньку, потом еще на одну. На третьей ступеньке каблук зацепился, и он споткнулся, чуть не упал, но все-таки добрался до кафедры.

Я услышала, как ахнула Лекси Хагенхольдт, и увидела, как Кэрол Гвиннелл гладит ее по плечам. Темноволосая женщина в первом ряду рядом с Кевином Доланом — Дельфина, предположила я — тихо плакала в платок. Филипп пальцем потрогал микрофон, словно хотел убедиться, что тот все еще на месте.

— Китти была… — Голос его звучал, как низкий монотонный скрежет. Он откашлялся: — Китти была…

Послышалось гулкое эхо, а потом глухой удар. Филипп Кавано наклонился вперед и закрыл лицо руками.

— Это уже слишком, — тихо произнесла женщина слева от меня.

И вот уже преподобный Тед оказался рядом с Филиппом и бережно повел его обратно. Две девочки остались стоять перед микрофоном, миниатюрные Китти с безукоризненной осанкой и блестящими каштановыми волосами, аккуратно зачесанными назад над их бледными личиками. Они посмотрели друг на друга, и, наконец, одна из них выступила вперед.

— Мы очень любили свою маму, — сказала она.

Часы тикали. Лекси Хагенхольдт плакала. Дыхание Филиппа Кавано со скрежетом вырывалось из груди, пока он пытался совладать с собой, а преподобный Тед похлопывал его по спине. Вторая маленькая девочка сделала шаг вперед и встала рядом с сестрой.

— Она была самая лучшая мама в мире.

Народ толпился в проходе. Филиппа подпирали родители с одной стороны и преподобный Тед с другой. Филипп стоял как восковая фигура, положив руки на плечи дочерей.

Стараясь не слышать, что говорили обо мне («кто эта… эта большая женщина, и что она вообще себе думала?»), и учитывая взрывной характер ситуации, я проскочила мимо как можно быстрее.

Пока я наблюдала за происходящим, к Филиппу подошли Кевин Долан и Дельфина. Кевин обнял Филиппа за плечи. Тот закрыл глаза, а Дельфина Долан с заплаканным лицом стояла рядом, вытирая слезы. Когда Филипп потянулся к ее руке, мне показалось, что она отшатнулась.

Я протолкалась к выходу и обогнала почти всех на короткой дистанции к парковке. Я игнорировала лица и сосредоточилась на номерных знаках машин.

В некрологах писали: «Истхем», «Массачусетс». Именно в Истхем была адресована неотправленная открытка, которую я нашла. Номерные знаки Коннектикута — бело-голубые; номерные знаки Массачусетса — бело-голубые с красным.

Я нашла три автомобиля с номерными знаками Массачусетса: зеленый ромбовидный «Сааб», «Кадиллак» с детским сиденьем сзади и — я затаила дыхание — четырехдверная «Хонда». Похоже, ей уже лет пять, и она — самая старая машина на стоянке. Серого цвета, дверца со стороны водителя погнута, и на бампере стикер: «Дайте миру шанс».

Я встала в сторонке, стараясь соблюсти вежливую дистанцию между «Хондой» и «Саабом», и замерла, когда одна пожилая пара подошла к серому автомобилю. Мужчина выглядел болезненным, у него были седые волосы, бледная кожа и слезящиеся голубые глаза за слишком большими очками. Женщина была небольшого роста, стройная, вьющиеся седые волосы были очень коротко пострижены, на ней было свободное зеленое платье мешковатого покроя, ожерелье из больших стеклянных бусин и кожаные сандалии, надетые на черные колготки. На лице ни следа макияжа, даже небрежного мазка помады цвета осенних кленовых листьев, обычного для женщин Апчерча. Явно не из нашего городка.

Осторожно ступая по гравийному покрытию, я приблизилась к их машине.

— Извините, вы родители Китти?

Я посмотрела на женщину, стараясь припомнить девичью фамилию Китти.

— Бонни Верри?

— Да, я Бонни Верри. Китти была моей дочерью.

— Меня зовут Кейт Кляйн, — произнесла я, протягивая ей руку.

— Мы слышали, как вы говорили, — сказала она.

Она взяла мою ладонь в свои маленькие и теплые руки. У нее были такие же голубые глаза, как у Китти, но на этом сходство заканчивалось. Я не находила изящных черт ее дочери в дружелюбном круглом лице Бонни… и Китти была как минимум сантиметров на двадцать выше матери.

— Вы художница? — спросила я.

Она с любопытством посмотрела на меня.

— Я была в доме Китти… видела красивые морские пейзажи.

— Ах, — вздохнула Бонни.

Муж сжал ей плечо рукой с голубыми венами.

— Нам нужно ехать. Движение на девяносто первом шоссе сейчас очень интенсивное.

Я кивнула и воскликнула:

— Я хотела сказать, как глубоко я сочувствую вашему горю!

— Спасибо, милая.

— Я нашла ее… — начала я и захлопнула рот, внезапно осознав, что мои слова звучали почти как хвастовство. Вот какой я молодец, обнаружила труп вашей дочери!