Ночи в цирке - Анджела Картер

Говорить – одно. Петь – совсем другое.

Среди тигров периодически загорался и гас чей-нибудь желтый глаз.

Словно испугавшись собственной дерзости Миньона дрожащим голосом спросила, обращаясь к каждому из них, знает ли он край?

Кошки пошевелились на соломе.

«Нет. Нет, еще слишком рано».

«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?»

«Дай нам поспать! Мы ведь только что пообедали!»

«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету?» – умоляющим голосом спрашивала их Миньона, глядя в их открытые, подобные экзотическим фруктам глаза.

Кошки зашевелились и зашуршали. Не был ли этот край тем изначальным райским садом, где невинные звери и умудренные дети играли вместе в лимонных рощах, где тигр забывал свою кровожадности, а ребенок – свои шалости? Не они ли?

Тигры подняли огромные головы; из их глаз капали янтарные слезы, словно звери оплакивали свои печальные судьбы. Медленно, очень медленно подтягивались они к источнику музыки, негромко стуча хвостами по соломе. К концу первого куплета из их глоток стало доноситься приглушенное восторженное урчание, и вскоре зверинец гудел, как огромный пчелиный рой.

«Ты с гор на облака у ног взглянул…»

Поначалу неуверенный голос Миньоны, набирал силу, плыл та зверинцу, и обезьяны с застывшими в глазах неразрешимыми вопросами отвлеклись от своих книг; даже клоуны замерли и притихли; даже слоны перестали брякать цепями.

Принцесса поняла, что проблема устрашающей паузы решена.

Когда песня закончилась, завороженные кошки одновременно вздохнули и задвигались на задних лапах, но взмаха жезла, обозначающего начало танца, не последовало; Принцесса целовала Миньону.

Феверс и Лиззи с облегчением выдохнули и тоже расцеловались.

– Грубый секс вышвырнул ее, как затертую перчатку, – сказала Феверс.

– …а мы, женщины, подобрали ее и отнесли в чистку! – торжествующе закончила Лиззи.

На этом прием на работу закончился. Принцесса заставила Миньону сделать тиграм реверанс. Держась за руки, девушки вышли из клетки. Кошки снова уронили морды на лапы. Принцесса благодарно поцеловала Феверс в обе щеки.

– Великолепно, – поздравила ее Феверс. И оставила девушек репетировать вальс.

Внутренний дворик опустел, как ванна, из которой выпустили воду. Полковник направился в кассу проверить выручку, буфет закрылся, разнорабочие и конюхи разбрелись играть в карты и пить водку в пахучем тепле зверинца. Маленькие Шаривари, мучаясь жестокими желудочными болями после поглощенных в неимоверном количестве пирожков от агента тайной полиции, валялись на койках с горячими бутылками на животах. Их мать обвиняла во всем Феверс. В наступившей тишине прилетели птицы – поклевать остатки и какой-то молодой человек в нелепых подтяжках наклонился под струю воды из уличной колонки, чтобы умыть лицо, насколько ему позволяла одна здоровая рука.

– Твой красавчик, – сухо сказала Лиззи. – Малыш-янки, репортер Джонни.

Феверс приблизилась к Уолсеру сзади и, улучив момент, закрыла ему глаза ладонями.

– Бу!

При виде Феверс у Уолсера отчаянно заколотилось сердце, и он, не привыкший к проявлениям любви, подумал, что всему виной бессонная ночь. Феверс рассматривала его нехотя, но с интересом, покачиваясь на высоких каблуках, дававших ей преимущество в пару дюймов, преимущество, которое ей нравилось.

– Как рука? – спросила она.

Уолсер показал свою перевязь.

– Береги ее. Когда тигр царапает, можно запросто подхватить какую-нибудь заразу.

Она понизила голос на пару децибел, и его тон стал неуловимым.

– Я слышала, – начала она, – что вчера ты все-таки оставил свою доходягу. Кажется, я что-то недопоняла, милок. Похоже, ты ее все-таки не трахал.

Уолсер отвернулся, стирая рукавом остатки яиц. Феверс хихикнула и легонько шлепнула его перчатками; от вчерашней угрюмости не осталось и следа, ей на смену пришло загадочное кокетство.

– Должна вам признаться, господин Уолсер, – добавила она вызывающе, – мне очень понятно, что вы следуете за мной, так сказать, на край света. А?

Уолсер не успел ответить, так как Лиззи, явно не желавшая ждать, пока завершится ритуал ухаживания, нетерпеливо потянула его за рукав здоровой руки.

– Господин Уолсер, у меня вопрос про письма домой… Мы, то есть Феверс и я, подумали, что… м-м… вы ведь пока ничего не передаете из-за своей раны? В таком случае места для наших материалов хватит, правда?

И она, словно из рога изобилия, вытащила из своего саквояжа огромную пачку бумаги и сунула ему.

8

Поскольку звезда представления никогда раньше не работала в цирке, в нынешней компании к ней относились довольно враждебно, особенно Шаривари – сами уже несколько веков канатоходцы, которые вступали в тот же спор с законом тяготения, что и она, с той лишь разницей, что с ее стороны это был сплошной обман! Они были в этом уверены, знали это, как содержимое своих карманов, и не нуждались в доказательствах. Какие-то механические ухищрения вытеснили их с привычной верхней строки афиши. Они готовы были даже поддержать «гуттаперчевую» теорию анатомических особенностей Феверс. В то утро, завтракая кофе с молоком, дети вслух размышляли о том, что наверняка существует какой-то способ сделать так, чтобы она упала – «посмотрим, не запрыгает ли».

Мама пожурила их: «Какие вы злые и грубые!» – и обменялась с Палой задумчивыми взглядами. Последней каплей стали отравленные пирожки, которыми Феверс угостила детей.

Обиженные, они появились на репетиции группы Феверс в солидном составе: Мама, Папа, братья, сестры, кузены, кузины и т. д. Они в полной мере обладали присущей итальянцам способностью немедленно создавать толпу, так что Шаривари «в целом» казались гораздо многочисленнее, чем сумма их составляющих, и это еще без малышей, оставленных дома в постелях. Якобы по праву, они заняли Царскую ложу; эта династия развлекала всех сколько-нибудь значительных европейских императоров, начиная с Нерона. Они совершенно серьезно считали себя неотъемлемой частью истории цирка и, по их мнению, именно этой богатейшей традиции Феверс «показала нос». У всех на лицах застыло выражение враждебности и негодования. Маленькие люди, точеные, жилистые, одетые в трико. Для пущего презрения женщины пришли в папильотках.

Феномен работы на трапеции заключается в том, что летающие артисты, как правило, выглядят на ней крупнее, чем в жизни. Отсюда небольшое и очень гибкое правило для воздуха (как и для проволоки – кому, как не Шаривари, знать это): крупный воздушный гимнаст – неуклюжий гимнаст, каким бы отточенным ни было его мастерство. Скажем, вес идеальной воздушной гимнастки – сто фунтов, рост – пять футов два дюйма. Ее партнер тяжелее фунтов на десять и выше дюйма на три, но на земле он покажется лилипутом, хотя может выглядеть, как греческий бог, рассекая воздух со скоростью в сто двадцать километров в час. Напомним, что рост Феверс составлял шесть футов два дюйма, а вес – четырнадцать английских стоунов.[80]

Боже, какой она выглядела огромной! В полете ее расправленные лиловые крылья закрывали стропила Императорского цирка. И все же ее мрамороподобные необъятные руки и ноги, совершающие в воздухе ленивые плавательные движения, выглядели бледно и неубедительно, словно наудачу воткнутые в птичье оперение. Уолсер, привлеченный на манеж, как мотылек пламенем, думал, как и раньше: «Она выглядит замечательно, но… неправильно».

Но он по-прежнему не мог точно сказать, что именно было неправильным, не мог определить, насколько искажены ее пропорции, ибо эталона для сравнения не существовало… Можно сказать и так: она выглядела так, словно, убеждая зрителей, не могла убедить себя в истинной природе собственной иллюзии.

Замедленность ее перемещения по траектории, этот неспешный полет на скорости в сорок километров в час и были самым удивительным. Это-то и оскорбляло Шаривари более всего.

Правой рукой Феверс поймала перекладину трапеции.

Раздался отчетливый звенящий щелчок.

Лонжа оборвалась.

Полковник, взирающий на гимнастку с неприкрытым ужасом, как за секунду до этого – с нескрываемым вожделением, считал непревзойденным доселе рекламным трюком пригласить для этого номера не поденщиков от музыки, а сливки Петербургской консерватории. Загвоздка заключалась однако в том, что этот эстетствующий сброд знать не знал о первой заповеди представления: оно ни в коем случае не должно прерываться. А теперь «Полет валькирий» (в прекрасном исполнении) внезапно заглох на ужасном диссонансе когда оборвавшаяся трапеция резко опустила Феверс на десять футов, заставив ее болтаться маятником над опилками.

Крылья ее дрожали, и мелкие перья по краям нервно молотили воздух. Но она не выказывала страха, даже если и испытывала его. Феверс развернулась и свободной рукой махнула, или, как говорят в цирке, «стилизовала» иронический жест в сторону Царской ложи. И даже показала им язык. Музыканты с выпавшими из рук трубами и скрипками, Полковник, Уолсер – на протяжении минуты, казавшейся им бесконечной, ошалев от страха, беспомощно взирали на эту картину. Шаривари наблюдали из ложи.