Яма - Борис Акунин

Полковник ринулся к выходу, чтобы японец не удрал. Нащупал ключ в двери, повернул.

Всё, теперь никуда не денется.

Что ж, поиграем в кошки-мышки.

– Ну-ка, где ты прячешься, японская макака? – спросил он, навострив уши.

Услышал легкий щелчок – отпрыгнул в сторону. Молния, грохот, визг пули, отрикошетившей от стены.

Ловкач подобрал с пола свой револьвер! Как только отыскал его в потемках?

Хентеш расстроился. Красиво расправиться с Сибатой не получится. Что ж, у нас тоже есть пистолет, отличный семизарядный «люгер», новинка оружейной индустрии. Это, конечно, совсем не то, что переломать кости голыми руками, но ничего не поделаешь.

Перестрелка вслепую – игра тонкая, тут всё решает во‐первых, бесшумность, во‐вторых, крепость нервов. Кто выдал себя шумом, становится мишенью. А кто выстрелил первым и не попал, вообще подписывает себе смертный приговор. Высветился вспышкой – покойник.

В бункере воцарилась мертвая тишина. Оба старались не дышать.

Медленно, по сантиметрам, полковник достал из кармана серебряный портсигар. Швырнул в дальний угол, держа пистолет наготове.

Однако гнусный японец на уловку не купился, не выстрелил на звук.

Вместо этого впереди вдруг вспыхнул фонарик. От яркого луча Хентеш едва не ослеп, но реакция не подвела – выстрелил, целя чуть выше луча, чтоб наверняка.

В ответ полыхнуло внизу, на полу. Зарница осветила лежащую фигуру с вытянутой кверху рукой. Она-то и держала фонарь.

Последовало два удара. Первый – в середину груди – сбил полковника с ног. Второй – затылком о землю – оглушил его.

Очнулся Хентеш от того, что ему обожгло щеку. Открыл глаза, сощурился. Луч светил прямо в лицо. Вторая оплеуха окончательно привела раненого в сознание.

Меня подстрелили, сказал себе полковник. Кажется, я умираю.

И захрипел от ненависти. Но она впервые в жизни не наполнила тело силой. Оно было бездвижное, непослушное.

Раздался голос с акцентом:

– Чей это адрес в Париже?

В луче появилась рука с листком бумаги. Это была записка с парижским адресом Шефа. Японец успел обшарить карманы.

Потом потряс телеграммой из Главной Конторы.

– А от кого телеграмма из Карлсбад? Кто такой «Смит»? (Генералдиректор всегда подписывается: Смит, Карлсбад. Так повелось еще с тех пор, когда было две конторы – старая, в Лондоне, и новая, в Карлсбаде, и генералдиректор все время ездил туда-сюда.) Это твой начальник? А «неизлечимо больной Шульц»? Это такой код?

Стало очень холодно. У Хентеша заклацали зубы. Ненависть выходила из него, оставляя после себя ледяную пустоту.

– Не смей подыхать! – закричал японец. – Скажи главное: где мой господин, где Фандорин?

На последнем выдохе умирающий пробормотал:

– В цар…стве мер…твых.

Потому что на пороге смерти не врут.

У Минотавра

После окончания рабочего дня Карл-Фридрих, как обычно, обошел все служебные помещения. У него был принцип: доверять следует только самому себе, ибо люди, даже самые старательные, могут оказаться небрежны, ленивы, заняты посторонними заботами, и так далее, и так далее. Иногда мечталось, что лет через сто, когда технический прогресс разовьется до совсем высоких высот, от живых сотрудников можно будет вовсе отказаться, заменить их четкими, предсказуемыми, никогда не ошибающимися машинами. Удалось же в финансовом отделе вместо десяти счетоводов, перемножавших цифры столбиком, оставить двух клерков с арифмометрами, а вместо целого зала, где скрипели перьями переписчики, оборудовать небольшую комнату машинного бюро. Не говоря уж о телефоне, пришедшем на смену курьерской доставке.

Пристрастием к механической четкости Карл-Фридрих напоминал Густава Шпехта – но только этим, больше ничем. Полицайрат превыше всего в мироустройстве ценил Порядок. Карл-Фридрих знал, что на земле безраздельно царит Хаос и надо не сражаться с ним, а как можно грамотней и профессиональней использовать открывающиеся возможности. Вся история цивилизации построена на использовании разрушительных инструментов и сил во благо прогресса. Кто контролирует Хаос, тот управляет миром.

Компания, которой Карл-Фридрих посвятил свою жизнь и свои незаурядные способности, именно этим и занималась: управляла миром через приручение Хаоса. Гигантская работа еще только разворачивалась, но сделано было уже многое, очень многое.

Он обошел все три этажа, открывая двери мастер-ключом. Осмотрел каждое помещение. Кое-где, недовольно бормоча под нос, исправил упущения и записал для памяти, кому потом сделать выговор.

На верхнем этаже находились региональные отделы. Три старых: будапештский, лондонский, нью-йоркский, два новых – парижский и берлинский. И еще два временных сектора, которым только предстояло разрастись в отделы: венский и санкт-петербургский. Два эти города пока были под вопросом. В Вене никак не получалось преодолеть сопротивление местных сторонников S-бана, надземного метро. В российской столице проект двигался еще трудней, поскольку к организационным сложностям прибавлялись технологические. Город был построен на рыхлой почве, изобиловал водными потоками, в том числе подземными. Ну а кроме того обе империи, австро-венгерская и российская, были насквозь источены коррупцией. Хорошо, когда взяточничество умеренно и введено в четкие рамки (вышеупомянутый порядок Хаоса). Тогда ясно, кому и сколько дать за решение вопроса – как, например, было в Берлине. Но в Вене и в Санкт-Петербурге хапают в десяти разных инстанциях, безо всякой системы. Договорился с одним чиновником, тут же вылезает другой. Очень тяжело работать.

На втором этаже располагался научно-инженерный департамент, к которому Карл-Фридрих относился с большим уважением и в повседневную деятельность которого почти не вмешивался, лишь следил, чтобы сотрудников (сплошь золотые головы) вовремя обеспечивали всем необходимым для работы. Здесь он лишь проверил, заперты ли сейфы с технической документацией и чертежами. Ученые – люди рассеянные.

Нижний этаж был личной епархией Карла-Фридриха, и тут уж он ничего не пропустил, даже подергал выдвижные ящики письменных столов. Но вымуштрованные бухгалтеры, экспедиторы, связисты, диспетчеры, кадровики и секретари оставили свои рабочие места в идеальном состоянии.

К себе Карл-Фридрих вернулся как обычно в шесть тридцать, довольный. Наступал самый тихий, самый приятный момент дня, с половины седьмого до семи, когда прибудет ночная смена. Блаженное одиночество – если не считать охраны, но ее не видно и не слышно.

Прошел через пустой секретариат, где стены были обвешаны таблицами и схемами, заставлены канцелярскими шкафами, к кожаной двери. На ней медная табличка «Генералдиректор». Она сияла ярче золота, и всё же Карл-Фридрих усмотрел пятнышко, вынул платок, потер.

В кабинете раздавался треск внутреннего телефона.

Карл-Фридрих вошел, ворча вслух:

– Ну что ему еще надо?

Снял трубку.

– Зальцарт.

– Надо же, а я думал Моцарт, – послышался скрипучий голос. – Мне отлично известно, кто берет трубку. Достаточно было бы просто сказать: «Слушаю» или «У аппарата».

Чем-то