Год беспощадного солнца - Николай Волынский

Она подумала.

– Ничего особенного, пустяк.

– Охотно верю: пустяк. Но ты задумалась, – он поднял назидательно указательный палец. – Пустяк тебя озадачил.

– Ничем не озадачил. Просто Мария сказала, что в Мадриде нечасто встречается такой женский тип – мой тип. Даже удивилась.

– И я бы удивился! – заявил Мышкин. Но, подумав, уточнил. – Нет, все-таки не удивился. Поскольку ты, в самом деле, уникальна. Таких, как ты, на всей планете две или три женщины найдутся. Не больше.

– Жаклин Биссет, – сказала Марина.

– То есть? – остолбенел Дмитрий Евграфович.

– Иногда мне говорят, что я чем-то напоминаю Жаклин Биссет.

– Иногда? – возмутился Мышкин. – Напоминаешь? Ничего подобного! – горячо сказал он. – Рядом с тобой Жаклин может отдыхать. Это я говорю тебе как эксперт. Потому что много лет был влюблен в нее, конечно, без взаимности. Смешно?

Марина отрицательно покачала головой.

– Безответная любовь – самое большое страдание и самый большой подарок жизни, – произнесла она.

– Не совсем понятно, – честно сказал Мышкин. – Как страдание может быть подарком?

– Я тоже не совсем себя понимаю, – вздохнула Марина. – И довольно часто.

– Так все-таки?.. Та, у которой футбольный мяч вместо башки… Вот – Перес! Ведь она же про тебя какую-то пакость ляпнула. Зуб даю.

– Нет, она просто не согласилась с Мендиолой. Сказала, что мое настоящее место не в Мадриде, а гораздо южнее.

– А что южнее? Гранада?

– Она имела в виду южное побережье Средиземного моря.

– Плохо представляю, – признался Мышкин. – С географией у меня не всё прекрасно. То есть прекрасно, но не всё. Надо было попросить футболистку, чтоб уточнила.

– Она и уточнила: мое место в Иерусалиме.

– При чем тут Иерусалим? – удивился Мышкин. – Сказала бы еще – в Кейптауне. И что ты думаешь по этому поводу?

– Думаю, у Марисы Перес наметанный и точный глаз.

– Я не про глаз тебя спросил… – ворчливо заметил Мышкин. – Каким боком тут Иерусалим?

– Непосредственным, – ответила Марина и отмерила в рюмку Мышкину десятка два капель. – Объясняю, чтоб не было потом лишних или двусмысленных вопросов. Наша настоящая фамилия с отцовской стороны должна быть Шапиро. Дед жил в Москве, писал пьесы, в которых прославлял вождей компартии, в основном, Ленина. И придумал себе псевдоним покрасивее. Тогда многие его соплеменники вдруг стали Утесовы, Кургановы, Вершинины, всякие Горские – чтоб ощущать себя выше остальных других людишек. Один только Илья Эренбург да еще несколько таких же не стали себя украшать. В те времена партийный или писательский псевдоним можно было передать детям по наследству. Василий Сталин, например…

– Тимур и Аркадий Гайдары. На самом деле все они – Голиковы, – подхватил он.

– Такой у нее, у Марисы, оказался острый глаз. Правда, она не знает, что мама у меня русская. Подберезкина Тамара Николаевна.

Она усмехнулась.

– В результате евреи читают меня чужой, а русские – не совсем своей.

Мышкин пожал плечами:

– Это имеет значение? Важно только одно: кем ты себя ощущаешь… Кем ты себя ощущаешь?

– Тем же, кем, полагаю, и ты себя. Я русская. И отец мой был русский, хотя в паспорте у него была обозначена некоренная национальность. Инвалид пятой группы.

– Не понял. Новая группа инвалидности?

– Старая. В анкетах сведения о национальности шли пятым пунктом.

– Чушь какая-то, – пожал плечами Мышкин.

– Все гораздо серьезнее. Получилось так, что мне пришлось развестись из-за проклятого национального вопроса. Точнее, вопрос был причиной номер два, но тоже принципиально важный. Муж мой – еврей и каждый день тянул меня в землю обетованную. Но я не оправдала его надежд, вконец разочаровала. Настолько измучила его своей преступной глухотой к зову еврейских предков, что… В общем, мы расстались. Он почему-то никак не мог понять, что у меня есть еще и другие предки, более близкие – русские, поляки, есть даже казаки. И они ничем не хуже палестинских предков. И зов их не слабее. В общем, разошлись. И года не прожили.

– Я таких идиомов встречал достаточно, – заявил Мышкин. – Да что там! Мой заместитель, еврей, – расист, каких поискать. Как мы его еще терпим. Добро бы только хвалил себя и свое племя, но у него другой способ возвыситься – унижая других. В том числе, друзей.

– Мы, может быть, и не расстались бы так быстро. Семья, по-моему, самое важное для человека. Ради нее можно пойти на большие жертвы. И если есть хоть крошечная надежда сохранить семью, надо сохранять. Я пыталась изо всех сил, честное слово! В конце концов, своей паранойей об избранном народе он довел до белого каления не только меня, но и моих родителей.

– Ты живешь отдельно?

– Да, – кивнула она. – Теперь абсолютно отдельно. Папа умер два года назад. Мама не смогла жить без него и скончалась через полгода.

– Я тоже один.

– У меня еще есть бабушка! – улыбнулась Марина. – И не нужны мне все богатства Израиля. Есть бабушка – я богачка. Доволен ответом?

– Нет! – решительно заявил Мышкин. – Совершенно недоволен! Только-только меня на экзотику потянуло, а ты, оказывается, аборигенка. Своя.

– Увы, – усмехнулась Марина. – Какая есть. Извини.

– Я начинаю понимать, почему русские женщины – самые красивые в мире. Где еще такое смешение генов? А оно всегда – большая ценность для любого этноса.

– Это такая форма извинения? Грубовато.

– С какой стати мне извиняться? – возмутился Мышкин. – Я говорю только о собственном опыте. Побывал я студентом еще в Германии и в Польше. Как мне хотелось подцепить хоть одну красивую заграничную девушку! Думал, что они все поголовно или Мэрилин Монро или, как минимум, Бетти Тейлор. Человек я был свободный, абсолютно неженатый – представляешь перспективы? Два месяца искал хоть одну красивую немку. Одну нашел. Оказалась австрийкой с чешским дедушкой и сербской бабушкой. Но я не отчаивался. Впереди меня ждала Польша. А польки, я точно знал из книжек, самые красивые среди славянок. Помнишь у Вертинского? – и Мышкин надтреснутым голоском спел, вернее, прогнусавил речитативом:

Я безумно боюсь золотистого плена

Ваших медных змеиных волос.

Я люблю ваше тонкое имя, Ирэна…

Он запнулся.

– «И следы ваших слез, ваших слез», – подсказала Марина.

Он удивился, но продолжил:

Я люблю ваши гордые польские руки,

Этот горький заплаканный рот…

Дальше они оба вспомнить не смогли.

– И вот, значит, ищу пани, точнее, панёнку Ирэну. Если не такую, так хоть похожую. Неделю ищу, вторую. В Варшаве ищу, в Кракове, в Гданьске.… Возвращаюсь, наконец, в Варшаву. А жил я в общежитии варшавского университета. И вдруг – нашел! Где? На университетской дискотеке. Танцы, пивной бар… Сидят за стойкой две потрясающие блондиночки. Я прыг – и к ним. Знакомимся. Спрашиваю: «Вы из Варшавы или еще откуда?» – «Нет, не из Варшавы, – говорят. – Маша вот из Ростова-на-Дону, а Даша – из Краснодара». Не там искал.

– Казачки! Мендиола была не совсем права, когда сказала, что у русских не бывает некрасивых женщин. Бывают, и страшненькие. Но среди казачек некрасивых точно нет! Такую плотность расселения – пять красавиц на десять квадратных метров, нигде на земле не найдешь.

– У меня другие сведения. Они противоречат твоим, – внушительно Мышкин.

– В самом деле?

– По-настоящему красивая женщина на земле одна-единственная.

– Вот как!

– Ты случайно не догадываешься, кого я имею в виду?

Она не ответила. Потом вдруг спросила:

– Мария Мендиола – религиозная женщина?

– По-моему, очень. Как ты догадалась?

– Когда рядом произносятся слова «монастырь», «Животворящий крест», «Туринская плащаница», «нравственность», любой догадается.

– Знаешь, она приняла меня за кого-то другого, – робко признался Мышкин.

– И тебе это очень понравилось. Заметила! Ты не спешил исправить ошибку.

– Мне хотелось, чтоб она именно со мной говорила в твоем присутствии, а не с каким-то богословом. Глупо вышло, – вздохнул он. – Я не знал, как тебе объяснить. Как тут баня появилась, сам не пойму.

– Это было самое интересное за всю мою жизнь объяснение вранья! – засмеялась она. – Я просто умирала от любопытства, что ты дальше будешь врать. И как выкручиваться.

– А притворилась, что поверила… – обиделся Мышкин.

– Если бы не притворилась, то не услышала бы такую захватывающую импровизацию.

Он посмотрел на дно своей рюмки, повертел ее, поколебался и, в конце концов, отставил ее в сторону.

– Больше не хочется, – сообщил он.

– Банщик ты наш прелестный… Я же все видела и поняла с самого начала. И как ты пытался ей объяснить, а она слова тебе не давала сказать. Трещала, как полагается трещать сорокам и испанкам. Ты был так сконфужен, ты так страдал. И так хотел на меня произвести впечатление, цену себе набить! Мне тебя было очень жалко. До слез.