Евангелие любви - Колин Маккалоу

– Остальное потом.

«Потом» было в гостиной за кофе с коньяком. Он рассказал о проекте книги. Реакция была предсказуемой: родные удивлялись, радовались, поддерживали его.

– Грандиозная идея, Джош! – с энтузиазмом выразил общее мнение Джеймс.

– Надо благодарить доктора Кэрриол. Это была ее идея.

Узнав, кто на самом деле автор проекта, три младшие женщины немного насторожились, но, поразмыслив, пришли к выводу, что идея в самом деле замечательная.

– Я всегда считала, что тебе надо написать книгу, – заявила Мэри. – Но сомневалась, что тебе удастся справиться со своим комплексом, раз ты так и не смог преодолеть себя и пользоваться голосовым принтером «Ай-би-эм», который мы подарили тебе на Рождество.

– Поверь, я тоже так думал, – улыбнулся Джошуа. – Наверное, единственный способ для меня что-то написать – это иметь рядом человека, который переносил бы мои мысли на бумагу.

– Значит, вы редактор? – Эндрю был обворожителен и картинно красив.

– Да, – отвечая на вопрос, Люси подняла на него глаза. – Только особенный редактор. Я принимаю участие в написании книги, в то время как большинство редакторов этим не занимаются. В случае художественного произведения редакторы обычно подключаются, когда готов черновик рукописи, и часто выступают в роли критиков. Они не могут указывать писателю, что делать и как делать, но говорят ему о слабых местах и несоответствиях в сюжете и характерах и тому подобном. Я художественной литературой вообще не занимаюсь. Работаю с авторами, которые хотят сказать людям нечто важное, но у них нет дара оформить мысли на бумаге.

– По-вашему, авторы беллетристики ничего важного сообщить не способны? – возмутился Джеймс, большой любитель художественной литературы.

Миссис Греко пожала плечами:

– Зависит от точки зрения, а, как известно, двух одинаковых мнений быть не может. Спросите художественного редактора и получите ответ, что только этот жанр останется в веках. Я же лично не большой ценитель беллетристики.

– Всем хватит места, – успокоил спорящих Джошуа.

Разговор продолжался, и со множества выгодных точек каждое слово и каждое выражение лица записывали скрытые камеры. Их уберут к воскресенью, когда семья займется уходом за цветами. В субботу вечером будет объявлена новая тревога, жителей эвакуируют, и, пока хозяева будут отсутствовать, прослушку снимут.

Если бы не растения, можно было бы уловить легкий запах свежей краски. Но зеленые листья поглощают запахи не хуже углекислоты. Новое оборудование записывало картинку и звук такими сжатым блоками, что места на многоканальной пленке хватило бы на две недели работы – гораздо дольше, чем требовалось в данной ситуации. Электропитание тоже подводилось из источника за пределами домов, чтобы от четырехдневного наблюдения не осталось ни малейшего следа.

После того как Кристиан столь неожиданно покинул Вашингтон, Чейсен никак не мог сосредоточиться на проблеме переселения и работать столь же эффективно, как до появления своего протеже. В понедельник, придя на работу, он узнал, что его новый коллега вскоре уедет, но радовался, что еще некоторое время сможет побыть с ним рядом, видеть его долговязую фигуру и смуглое, худое лицо. Однако доктора Кристиана на работе не оказалось. Чейсен позвонил Джону Уэйну и попросил соединить его с Кэрриол. Но ему сообщили об их неожиданном отъезде.

– И, пожалуйста, не пытайтесь связаться с доктором Кристианом. – Джон Уэйн произнес это тоном, не оставляющим сомнений, что приказ исходит не от него, а от его начальницы.

– Он мне нужен! – воскликнул Чейсен.

– Прошу прощения, но ничего не могу поделать, – ответил секретарь.

Настаивать было бесполезно. Но в среду Джудит Кэрриол вошла в его кабинет.

– Черт возьми, Джудит! Вы хотя бы могли дать мне возможность попрощаться с ним? – воскликнул исследователь.

Она изогнула бровь.

– Простите, Моше, не подумала.

– Не говорите ерунды. Думать – ваше естественное состояние.

– Скучаете по нему?

– Да.

– Думаю, вам придется обходиться без него.

Чейсен снял очки для чтения и внимательно посмотрел на Джудит:

– Какова была цель Операции поиска?

– Найти единственного человека.

– Для чего?

– Настанет время, я все расскажу. Сейчас, извините, не могу.

– Не можете или не хотите?

– Понемногу того и другого.

– Джудит, оставьте его в покое! – Это был крик из самого сердца.

– Как вас понимать?

– Вы не человек – пиявка. Используете других ради собственных целей.

– В этом нет ничего уникального, все так поступают.

– Все да не все. Вы человек особой породы. Не знаю, может, это время вас породило. А может, такие, как вы, всегда жили среди нас. Но теперь получили возможность возвыситься и по-настоящему вредить.

– Пустая болтовня. – Скорчив презрительную гримасу, Джудит вышла из кабинета и осторожно закрыла за собой дверь, давая понять, что все эмоции Чейсена растрачены попусту.

Он немного посидел, держа дужку очков во рту, затем вздохнул и взял пачку компьютерных распечаток, но текста не различал – забыл надеть очки и слепо смотрел на него полными слез глазами.

V

В течение шести недель Джудит Кэрриол не связывалась с доктором Кристианом, но три недели из них изучала мельчайшие детали его поведения, часами вглядываясь в экран видеомонитора. А когда не смотрела на него, на его родных или всех вместе, слушала записи рассказов о нем его пациентов, бывших пациентов, родственников пациентов, родственников бывших пациентов, друзей и даже врагов. Самое главное, чувствовала Джудит, чтобы ни одно из сделанных ею открытий не повлияло на ее энтузиазм по отношению к Джошуа.

Даже после того, как Моше Чейсен открыто упрекнул ее в преследовании личных интересов, у Джудит не возникло сомнений, что служение личной цели не мешает служить ей цели Джошуа. Обе они слились для нее в одну – неразрывную и освящающую всякое тайное вмешательство в дела других и доказывающую, что ею руководит чистое, беззаветное горение. Если бы Джошуа узнал о ее методах и, подобно Моше, упрекнул, она бы и тогда не побоялась посмотреть ему в глаза и убедила бы от самого чистого сердца, что все ее поступки – ради него и ему во благо. И благо немалое. Джудит не была расчетливо злой, иначе Кристиан сразу бы это почувствовал. И совершенно бессердечной ее трудно было назвать. Самое большее, ее можно было бы обвинить в беспринципности и нечестности. Но что ей могли дать принципы и честь?

Ее трудное детство прошло на колесах – в бедноте и отсутствии ласки. Будь ситуация еще немного хуже, и государство поместило бы ее в приют. Немного лучше – и ей бы удалось сохранить в душе немного тепла, с которым рождается на свет каждый человеческий детеныш. На десять лет старше Джошуа Кристиана и сформировавшаяся в гораздо более суровых обстоятельствах, она была десятым ребенком в семье с тринадцатью детьми и появилась на свет в Питсбурге в год, когда сталелитейная промышленность окончательно впала в депрессию. Тогда ее фамилия звучала по-другому: не Кэрриол, а Кэрролл. Оглядываясь на те годы с высоты своих взрослых достижений, Джудит решила, что переизбыток деторождения в их доме (иного выражения для обозначения этого процесса она подобрать не могла) был результатом лени и алкоголизма, а не лицемерной приверженности католицизму. Естественно, атмосфера под их крышей больше отдавала запахом дешевого виски, чем благочестием. Но Джудит выжила – одна из тринадцати, хотя ни один ребенок физически не умер. Во всяком случае, в то время. А выжила она лишь потому, что не принимала в расчет ничьи обстоятельства, кроме собственных. В двенадцать лет Джудит начала искать почасовую работу и работала до окончания школы. Она всегда содержала себя в чистоте и целомудрии, следила за своим здоровьем и, поскольку умела заставить тело и ум трудиться, работала на одном месте столько, сколько хотела сама. К мольбам родных о подачках оставалась глуха, и те, в конце концов, поняли, что дочь даже под пыткой не скажет, где прячет деньги. В итоге они оставили ее в покое – относились с презрением, издевались, но одновременно побаивались. Заработав почти высший балл за стандартный тест для поступления в университет, она получила предложение стипендии в Гарварде, Принстоне и полудюжине других университетов Лиги плюща. Объявила дома, что едет в Гарвард, а сама отправилась в Принстон. Первым делом изменила фамилию. И с тех пор дала себе слово не интересоваться, что стало с ее родными в Питсбурге.