Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова

ходом. К Думе можно относиться по-разному: с одной стороны, как к механизму осуществления малых дел, а с другой – как к органу, перед которым стоит историческая задача бороться за свободу народа. Дума была призвана спасти Россию, если ее можно было спасти.

Ожидания, что Дума сыграет всемирно-историческую роль, отразились и в неподписанной заметке, которой открывался один из выпусков «Народа»: «В политической атмосфере зловещая, выжидательная тишина, затишье перед грозой. Все ждут, что будет с государственной думой. Никто не сомневается относительно того, что она заявит»[235].

Булгаков был одним из многих, кто призывал к созыву Собора православной церкви в дополнение к новому светскому представительному органу. В 1905 году «Христианское братство борьбы» обратилось к епископам с призывом: провести Собор, который занял бы политическую позицию, независимую от светской власти; путем реформирования приходов восстановить в церкви канонический чин, в том числе местные выборы священников и самоуправление; включить в число участников Собора представителей и мирян, и духовенства[236]. В мае того же года Мережковский призывал созвать Церковный собор «теперь или никогда». Он рассматривал Собор как институциональное воплощение союза плоти и духа, церкви и общества, убеждал церковь присоединиться к освободительному движению, утверждая, что Собор означал бы возврат к внутренней свободе церкви, разрыв ее отношений со светским самодержавным государством[237]. В том же месяце Булгаков заявил о банкротстве государственной церкви; в соответствии с принципом отделенности церкви от государства, он утверждал, что параллельно светскому представительному органу, будь то учредительное собрание или Земский собор, необходимо на основе свободных выборов созвать и Церковный собор. В очередной раз он призывал к реформированию церковной и мирской жизни и подчеркивал всемирно-историческое значение текущего момента, утверждая, что религиозные задачи не уступают по важности задачам политическим, а содержание нынешней ситуации, в отличие, например, от Великой французской революции, отнюдь не исчерпывается одной лишь политикой[238].

Булгаков связывал с созывом Первой Думы определенные надежды на освобождение православной церкви от государственного контроля и, что еще более важно, освобождение религии от принудительной связи с самодержавием и народностью. Говоря о проекте закона о свободе совести, Булгаков заявил, что создание такого закона является по-настоящему освободительной, поистине христианской задачей, способной осуществить «мечтания лучших русских людей» – Владимира Соловьева, славянофилов и других; возможно, этот день наконец настанет, когда церковь обретет свободу.

День полного освобождения русской религиозной совести будет величайшим праздником русской церкви и русского народа, только для клерикальной бюрократии, для представителей инквизиторских вожделений, для «православных миссионеров» будет это черный день… Пусть они помнят, что дни бюрократии, светской и церковной, все равно сочтены. Русский народ будет свободен, и русская церковь станет свободна, и тогда все отличат подлинный голос церкви от голосов клерикальных узурпаторов[239].

Институциональная реформа в виде Собора, восстанавливающего традиции Московский Руси, должна была сопровождаться духовным возрождением церкви, охватывающим и духовенство, и мирян. В русском обществе начала XX века, в котором светская сфера тесно переплеталась с религиозной, а жизнь людей по-прежнему определялась как церковными законами и обрядами, так и светскими установлениями, вошедшие в поговорку сомнительная нравственность и жадность священнослужителей стали символом слабости не только самой церкви, но и общества в целом; Булгаков полагал, что в новом обществе должна состояться реабилитация духовенства и его приобщение к общественной жизни. Он представлял духовенство как потенциальную сеть революционеров. Возмущаясь положением духовенства, скованного официальным лозунгом «Православие, самодержавие, народность», который становился причиной преследований его политически и социально активной части, Булгаков видел в служителях церкви инструмент распространения христианского социализма в народной среде. Он напоминал своим читателям о подлинно революционном потенциале христианства, приводя в пример средневековые коммунистические еретические движения и английскую буржуазную революцию XVII века, и утверждал, что опирающийся на христианство социализм мог бы стать эффективным средством реализации учения Христа в современном мире. Булгаков полагал, что в нынешней ситуации священнослужители должны приобретать знания в области политэкономии, чтобы давать советы рабочим и крестьянам относительно таких вещей, как забастовки и выборы; им следует изучать антирелигиозную социологию и разбираться в ней, чтобы адекватно реагировать на связанную с ней реальную опасность. Подтверждая основные принципы своего христианского социализма, Булгаков призывал обратиться к христианству как к средству коллективного, а не личного спасения, и вновь утверждал важность христианского начала для политической экономии, юриспруденции и политики[240].

Переход Булгакова от идеализма к христианству совершился почти незаметно. После философского идеализма христианство в эпистемологии явилось необходимым следующим шагом и философским средством осуществления реформации.

В новейшее время половинчатые попытки реставрации идеализма стремятся воскресить старые традиции и былые времена, но пока безуспешно вследствие своего внутреннего бессилия. Христианская философия способна, несомненно, выполнить то дело, которое не под силу реставрированному «субъективному идеализму» Канта, союз богословия, философии и юриспруденции был бы самым плодотворным для общей теории права[241].

Призывы к осуществлению реформы раздавались и изнутри церкви. Проведенный в 1905 году опрос епископов подтвердил мнение церкви о необходимости преобразований[242]. Булгаков внимательно относился и к мнениям рядовых священнослужителей. Весной 1906 года он опубликовал письмо от священника дворянского происхождения, которое он оценил как документ исторической важности, поскольку в нем получило отражение текущее состояние русской церкви; священник описал гонения, которым подвергся за участие в освободительном движении и попытках воспитывать в людях общественную сознательность[243]. Позднее в том же году Булгаков протестовал против тюремного заключения священника, осужденного за то, что объявил себя социалистом, тогда как принадлежать к «Союзу русского народа» священнослужителям не возбранялось[244]. В «Вопросах жизни» он с гордостью опубликовал открытое письмо священника, который признавал недостатки священнослужителей, но объяснял их молчание скорее давлением со стороны властей, чем внутренним нежеланием способствовать переменам в обществе; по его предположению, это молчаливое большинство священнослужителей могло бы и было бы радо служить народу, если бы только им предоставили подобную возможность[245].

Как депутат Второй Думы Булгаков выступил всего несколько раз. Его коллеги депутаты, в особенности левого и центристского толка, весьма сочувственно относились к его высказываниям. Они всегда отличались продуманностью, не были подстрекательскими и часто касались организационных и процедурных вопросов[246]. Однако за этой внешней мягкостью скрывался его радикальный, преобразовательный настрой, проявившийся, например, в осуждении введенных Столыпиным военно-полевых судов[247]. С самого своего бесславного начала, ознаменовавшегося обрушением потолка в зале заседаний накануне первой сессии (что многими делегатами было воспринято как показатель отношения со стороны правительства), и до ее окончательного разгона под предлогом того, что ее депутаты социал-демократы занимаются нелегальной деятельностью,