Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова

самодержавия. Недавние победы партии народной свободы опровергли утвердившийся во влиятельных кругах миф о том, что люди не могут жить без кнута, паспортной системы и тирании земского начальника. Теперь, утверждал Булгаков, стало ясно, что народ – причем не только его интеллектуальная элита, которой исключительно приписывались революционные намерения, – отверг самодержавие; правительству надлежало признать это до того, как грянет народная буря. «Мы стоим над разверзнувшейся бездной; Везувий народного гнева только начинает действовать. Близится землетрясение. Спасайте пока не поздно»[212].

Такая апокалиптическая риторика сопровождалась неожиданным чувством угрозы со стороны того самого народа, который она должна была побудить к действию. Русскому народу еще предстояло дождаться того часа, когда он скажет свое пока еще неизвестное слово, которое спасет мир; но для того, чтобы выполнить эту историческую миссию, народ сначала должен преобразиться, превратившись из «этого погромного хулигана звериного образа, погрязающего в смрадном грехе», в «народ-богоносец», о котором говорили Достоевский и Соловьев и который «имеет свою важную и определенную задачу в мировой истории, в плане мирового спасения»[213]. Христианский социализм с его воодушевляющим видением человека как образа и подобия Бога стремился апеллировать к религиозному чувству этого темного и пугающего народа, ставя перед собой цель добиться того, чтобы демократия, когда она будет достигнута, была проникнута подлинно христианским духом.

Рассуждения Э. П. Томпсона о влиянии евангельской проповеди на формирование сознания рабочего класса предоставляют любопытную возможность сравнения этого влияния с тем, как обращался к массам русский христианский социализм[214]. Вместо того чтобы прививать трудовую этику, кодекс морального поведения, модель организационной тактики, российские «проповедники Благой вести» стремились донести до народа радикальную картину мира, сложившуюся под влиянием философии. Они ратовали за полную религиозную и социальную трансформацию посредством «христианской политики», настаивали на невозможности среднего пути и на принципиально дуалистической картине мира, в котором можно быть либо с Христом и его нынешними апостолами, либо против них.

При этом редакция «Народа» ограничилась тем, что отвела колонку для обсуждения перспектив христианского общества и сетований по поводу современной религиозной жизни[215]. В конечном счете издатели поддержали программу партии кадетов как лучший из возможных компромиссов.

Как движение христианский социализм с его христианской философией, радикальной, коллективистской и демократической социальной программой и непродолжительной попыткой «хождения в народ» завершился явным провалом. Причины его очевидны: если социальный католицизм в Германии, Австрии или даже Франции являлся внутрицерковным движением, а иногда и орудием церкви в борьбе с государством за свои права, то российские религиозные радикалы выступали против всех властных институтов страны. Вероятно, энциклика «Rerum novarum» Льва XIII была вдохновлена не столько либерализмом, сколько признанием неотвратимой необходимости определить свою позицию по отношению к социальным проблемам. В России же из-за абсолютной неспособности Победоносцева осознать острую потребность в социальном законодательстве и привлечь церковь к решению социальных проблем подобные декларации были просто невозможны. С одной стороны, христианский социализм был направлен против Победоносцева и, следовательно, официального «церковного позитивизма», у которого в представлениях о социальной гармонии не нашлось места ни для восьмичасового рабочего дня, ни для аграрной реформы, и, с другой стороны, – против социал-демократии, опиравшейся на материализм XIX века и философский позитивизм. Он оказался в оппозиции и к третьей силе – толстовской светской проповеди личного спасения вместо социальных перемен. Наконец, Булгаков и его сторонники разошлись даже с Мережковским и Гиппиус, разделявшими их наиболее общие цели; каждая сторона обвиняла другую в правом уклоне и переходе на сторону режима[216].

Однако поскольку христианский социализм зародился в рамках освободительного движения, а его вождь продолжал поддерживать партию кадетов, история этого направления проливает свет на парадоксы либеральной политики в период 1904–1907 годов. Хотя религиозную программу Булгакова и можно назвать радикальной, он никогда не считал, что она противоречит этическому идеализму, сформулированному им ранее. Соответственно, третий из пяти пунктов, в которых он кратко изложил задачи христианского социализма, содержал следующее примечательное утверждение:

Союз христианской политики ставит себе в качестве основной и общей задачи внешнее, т.-е. политическое и экономическое освобождение личности. В логическом развитии этой задачи он может остановиться только на идеалах анархического коммунизма, который мы и находим в первых христианских общинах; в качестве же практической программы он не может не принять требований радикально-демократического и коллективистического характера, которые воодушевляют теперь существующие демократические и социалистические партии[217] (курсив мой. – Е. Е.).

В России начала века приоритетное внимание к личности, которое в современной политической теории часто отождествляется с либеральной позицией, могло уживаться с социализмом и коллективизмом, не порождая явной дисгармонии и не требуя объяснений. В этом смысле христианский социализм представлял собой вариант либерализма, которого придерживались кадеты: он разделял демократические цели движения, но предлагал добиваться их осуществления путем просветительской религиозной кампании в среде русского народа.

Парадоксальное эмоциональное наполнение доктрины, более того, подчеркивание темы Воскресения в сочетании с глубоким страхом перед «народом-богоносцем» также было характерно не только для приверженцев христианского социализма, но и для предвыборных настроений российских либералов. Дилемма христианских социалистов была и дилеммой демократической интеллигенции в целом: самодержавие должно быть упразднено, народ должен взять власть в свои руки; однако эта революционная цель должна быть достигнута умеренными средствами, чтобы избежать очевидных опасностей народного правления. Христианский социализм представлял собой одно из возможных решений той проблемы, с которой в 1905 году столкнулось освободительное движение. Октябристы предпочли отказаться от своих революционных целей, чтобы не рисковать достигнутым благодаря Октябрьскому манифесту. Кадеты отнеслись к участию в работе Думы как к наилучшей промежуточной альтернативе на пути к окончательному свержению правительства. Христианские социалисты Булгакова сотрудничали с кадетами и шли в ногу с освободительным движением до тех пор, пока это было возможно, параллельно вырабатывая социальную программу, похожую на программу социал-демократии, но существенно отличавшуюся от нее идеей глубочайшей христианизации новой народной власти.

Каковы бы ни были практические достижения и неудачи христианского социализма, он, бесспорно, явился важным этапом в развитии Булгакова как мыслителя. В ходе дискуссии в «Христианском братстве борьбы» и в попытках создать «Союз христианской политики» Булгаков впервые начал мыслить об обществе как о христианском хозяйстве, и несколько лет спустя именно это представление позволило ему создать работу, которая стала наиболее важным его вкладом в историю идей. Центральное место, отведенное мотиву Воскресения, повышенное внимание к особой роли человека как сотворенного по образу и подобию Бога, принятие философии Владимира Соловьева в качестве путеводной звезды – все это оформилось в процессе самоопределения Булгакова в перипетиях революционной борьбы. Эти темы не имели успеха на политическом поприще, но последующие годы жизни