Виноваты звезды - Джон Грин

Я кивнула в папину футболку.

— Теперь ты имеешь представление о том, как я люблю тебя, — прошептал папа.

Дорогой мой старичок. Всегда-то он знает, что сказать.

Глава 23

Пару дней спустя я встала с постели около полудня и поехала к Айзеку. Дверь он открыл сам.

— Мама повезла Грэма в кино, — сказал он.

— Нам надо куда-нибудь сходить или чем-то заняться, — заявила я.

— Может «что-то» означать сразиться в видеоигру со слепым, сидя на диване?

— Вот именно это я и имела в виду.

Мы сидели пару часов, разговаривая с экраном и пробираясь в невидимом подземном лабиринте без единого огонька. Самой увлекательной частью игры было издеваться над компьютером, неизменно попадавшим впросак.

Я: Коснись стены пещеры.

Компьютер: Вы касаетесь стены пещеры. Она влажная.

Айзек: Лизни стену пещеры.

Компьютер: Не понимаю. Повторите.

Я: Трахни влажную стену пещеры.

Компьютер: Вы пытаетесь прыгнуть через стенку пещеры. Вы ударяетесь головой.

Айзек: Не прыгни, а трахни!

Компьютер: Не понимаю.

Айзек: Чувак, я неделями брожу в темноте по лабиринту, мне нужна разрядка. Трахни стену пещеры!

Компьютер: Вы пытаетесь пры…

Я: Резко прижми низ живота к стенке пещеры.

Компьютер: Не понима…

Айзек: Займись с пещерой нежной любовью.

Компьютер: Не понима…

Я: Прекрасно. Иди влево.

Компьютер: Вы идете влево. Проход сужается.

Я: Иди на четвереньках.

Компьютер: Вы идете на четвереньках сотню ярдов. Проход сужается.

Я: Ползи, как змея.

Компьютер: Вы ползете по-змеиному тридцать ярдов. По вашему телу стекает струйка воды. Путь перекрыт горкой мелких камней.

Я: Могу я теперь трахнуть пещеру?

Компьютер: Вы не можете прыгнуть из положения лежа.

Айзек: Мне не нравится жить в мире без Огастуса Уотерса.

Компьютер: Не понимаю.

Айзек: Я тоже. Пауза.

Он бросил пульт на диван между нами и спросил:

— Не знаешь, ему больно было?

— Наверняка он задыхался, — ответила я. — В конце концов потерял сознание, но, судя по всему, уходил нелегко. Умирать вообще паршивое занятие.

— Да, — согласился Айзек. И добавил спустя долгое время: — Мне все это кажется невозможным.

— Это происходит сплошь и рядом, — отрезала я.

— Ты вроде злая какая-то, — заметил он.

— Да, — ответила я. Мы сидели молча очень долго, что я восприняла с облегчением. Я вспоминала заседание группы поддержки, когда Гас сказал, что боится забвения, а я возразила, что он имеет глупость бояться явления универсального и неизбежного и что проблема не в самих мучениях и не в самом забвении, но в безнравственной бесцельности этих явлений, абсолютно не свойственном человеку нигилизме мучений. Я думала о папе, сказавшем — Вселенная хочет, чтобы ее замечали. Но ведь мы-то хотим, чтобы сама Вселенная нас замечала и чтобы ей было не плевать на то, что с нами происходит, — не с коллективной идеей разумной жизни, а с каждым отдельным индивидуумом.

— Гас тебя по-настоящему любил, — сказал Айзек.

— Я знаю.

— Он говорил об этом не закрывая рта.

— Я знаю, — повторила я.

— Это бесило, как не знаю что.

— Меня это не бесило, — отрезала я.

— Он тебе отдал то, что написал?

— Что он писал?

— Вроде сиквел к книге, которая тебе нравилась.

Я повернулась к Айзеку:

— Что?!

— Он говорил, что работает над чем-то для тебя, но не особо одарен писательским талантом.

— Когда он это говорил?

— Не скажу точно. Вроде вскоре после Амстердама.

— Вспомни, когда именно? — настаивала я. Успел он или не успел закончить сиквел? Или закончил и оставил в своем компьютере?

— Эх, — вздохнул Айзек, — не помню я. Разговор об этом зашел однажды здесь, у меня. Мы играли с моей программой рассылки и-мейлов, я еще от бабки и-мейл получил, могу проверить по приставке, если ты…

— Да-да, где она?

Гас упоминал сиквел месяц назад. Месяц. Не самый легкий для него, но все же целый месяц. Достаточно времени, чтобы написать хоть что-то. От него по-прежнему что-то осталось, пусть не от него, но его авторства. Я хотела это получить.

— Я поехала к нему домой, — сообщила я Айзеку.

Я поспешила к мини-вэну, втащила тележку с баллоном на пассажирское сиденье и завела машину. Из стерео заорал хип-хоп, и, когда я потянулась сменить радиостанцию, кто-то начал читать рэп по-шведски.

Обернувшись, я закричала, увидев на заднем сиденье Питера ван Хутена.

— Хочу извиниться, если напугал, — сказал Питер ван Хутен, перекрывая оглушительный рэп. Он по-прежнему был в своем похоронном костюме, почти неделю спустя. Несло от него так, будто он потел алкоголем. — Можешь оставить себе диск, это Снук, один из основных шведских…

— А-а-а-а-а, убирайтесь из моей машины! — Я выключила стерео.

— Это машина твоей матери, насколько я понял, — возразил он. — И стояла незапертой.

— О Боже, выходите, или я в «девять-один-один» позвоню! Чувак, да в чем твоя проблема?!

— Если бы только одна, — мечтательно сказал он. — Я здесь, чтобы извиниться. Ты была права, заметив ранее, что я жалкое ничтожество с алкогольной зависимостью. У меня была знакомая, проводившая со мной время лишь потому, что я ей за это платил, но она ушла, и у меня осталась лишь благородная душа, которая не может обзавестись компанией даже за взятку. Все это правда, Хейзел. Это и не только это.

— Ладно, — согласилась я. Речь получилась бы более проникновенной, если бы у ван Хутена не заплетался язык.

— Ты напоминаешь мне Анну.

— Я многим много чего напоминаю, — огрызнулась я. — Мне правда надо ехать!

— Ну так поезжай, — сказал он.

— Выходите.

— Нет. Ты напоминаешь мне об Анне, — повторил он. Через секунду я включила задний ход и выехала на дорогу. Не хочет выходить — не надо, доеду до дома Гаса, пусть Уотерсы ван Хутена выгоняют.

— Ты, конечно, знаешь об Антониетте Мео, — начал ван Хутен.

— Да нет, — бросила я, включая стерео, но ван Хутен орал, заглушая шведский хип-хоп:

— Возможно, скоро она станет самой молодой святой с немученической кончиной, канонизированной католической церковью. У нее был тот же рак, что у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей отняли правую ногу. Боли были сильнейшими. Когда Антониетта Мео лежала, умирая в цветущем возрасте шести лет от этого мучительного рака, она сказала своему отцу: «Боль как ткань: чем она сильнее, тем больше ценится». Хейзел, это правда?

Я не обернулась, но посмотрела на него в зеркало заднего вида.

— Нет! — проорала я, перекрывая музыку. — Вранье собачье!

— Но разве тебе не хочется, чтобы это было правдой! — крикнул он. Я выключила проигрыватель. — Прости, что я испортил вам поездку. Вы были слишком юными. Вы были… — Он оборвал фразу, будто у него было право плакать по Гасу. Ван Хутен не более чем очередной скорбящий, не знавший Гаса при жизни, еще одно запоздалое причитание на его стене в Интернете.

— Ничего вы нам не испортили, не задирайте нос. У нас была прекрасная поездка!

— Я пытаюсь! — сказал он. — Я пытаюсь, клянусь.

Именно в этот момент я поняла, что в семье у Питера ван Хутена тоже был покойник. Я вспомнила честность, с которой он писал о больных раком детях, и тот факт, что он не смог говорить со мной в Амстердаме, не спросив сперва, намеренно ли я оделась, как Анна, и его отвратительное обращение со мной и Огастусом, и этот больной для него вопрос об отношении между силой боли и ее ценностью. Он сидел на заднем сиденье и пил, старый человек, который пьет много лет. Я подумала о статистике, которую лучше бы не знать: половина браков разваливается через год после смерти ребенка. Я оглянулась на ван Хутена. Мы как раз проезжали мой колледж, поэтому я остановилась у припаркованных машин и спросила:

— У вас что, ребенок умер?

— Дочь, — ответил он. — Ей было восемь. Прекрасно страдала. И никогда не будет канонизирована.

— У нее была лейкемия? — спросила я. Он кивнул. — Как у Анны, — добавила я.

— Практически да.

— Вы были женаты?

— Нет. На момент ее смерти уже нет. Я сделался несносен задолго до того, как мы ее потеряли. Горе нас не меняет, Хейзел, оно раскрывает нашу суть.

— Вы жили с ней?

— Нет, сперва нет, хотя в конце мы перевезли ее в Нью-Йорк, где я жил, для серии экспериментальных мучений, отравивших ей дни, но не продливших жизнь.

Через секунду я сказала:

— И вы дали ей эту вторую жизнь, где она была подростком.

— Справедливая оценка, — сказал он и быстро добавил: — Полагаю, тебе знакома проблема мысленного эксперимента с гипотетической вагонеткой Филиппы Фут?[18]