Виноваты звезды - Джон Грин

— Огастус Уотерс был мэром тайного города Канцервании, его никем не заменить, — начал Айзек. — Другие люди вспомнят о Гасе что-нибудь забавное, потому что он был большим приколистом, но позвольте мне сказать о серьезном. На следующий день после того как мне удалили второй глаз, Гас пришел в больницу. Я, слепой, с разбитым сердцем, ничего не хотел, но Гас влетел в мою палату и крикнул: «У меня отличная новость!» Я ответил, что не желаю в такой день слушать хорошие новости, но Га с настаивал: «Эту новость ты захочешь выслушать». Я сказал: ну ладно, выкладывай — и он выдал: «Ты проживешь долгую жизнь, полную прекрасных и ужасных мгновений, которые ты себе даже представить не можешь!»

Продолжать Айзек не смог. А может, это было все, что он написал.

После него школьный приятель рассказал пару эпизодов о ярком баскетбольном таланте Гаса и его прекрасных качествах как игрока команды. Наконец священник сказал:

— А сейчас послушаем особого друга Огастуса, Хейзел.

Особого друга? Это вызвало смешки аудитории, поэтому я сочла за лучшее встать и сказать священнику:

— Я была его девушкой.

В зале засмеялись. Затем я начала читать надгробное слово.

— В доме Гаса есть замечательная цитата из Библии, которую и он, и я находили весьма утешающей: «Без боли как бы познали мы радость?»…

В таком духе я пару минут распространялась насчет идиотских ободрений, а родители Гаса держались за руки, обнимали друг друга и кивали на каждом слове. Похороны, решила я, все-таки для живых.

Потом выступила его сестра Джулия, и церемония прощания закончилась молитвой о воссоединении Гаса с Богом. Я вспомнила, как Огастус говорил мне в «Оранжи», что не верит в облачные замки и арфы, но верит в Нечто с большой буквы «н». Пока длилась молитва, я пыталась его представить в таинственном Где-то с большой буквы, но тщетно убеждала себя, что когда-нибудь мы с ним снова будем вместе. Я знаю много умерших. Время для меня теперь течет иначе, чем для него. Я, как и все присутствующие, буду накапливать потери и привязанности, а он уже нет. Окончательной и невыносимой трагедией для меня стало то, что, как все бесчисленные мертвые, Гас раз и навсегда разжалован из мыслящего в мысль.

Когда один из его зятьев внес бумбокс и поставил песню, которую выбрал Гас, — печальную спокойную композицию «Лихорадочного блеска» под названием «Новый напарник», — мне, ей-богу, захотелось домой. Я почти никого не знала в этом зале и чувствовала, как маленькие глазки Питера ван Хутена сверлят мои обнаженные плечи. Но когда отзвучала песня, всем приглашенным понадобилось подойти ко мне и сказать, что я говорила прекрасно и служба очень красивая, что было неправдой: это была не служба, а похороны, и они ничем не отличались от любых других похорон.

Те, кто должен был нести гроб, — его кузены, отец, дядя, друзья, которых я видела впервые, подошли, подняли Гаса и направились к катафалку.

Когда мы с родителями сели в машину, я сказала:

— Не хочу ехать, я устала.

— Хейзел! — ужаснулась мама.

— Мам, там не будет места присесть, все затянется на пять часов, а я уже без сил.

— Хейзел, мы должны поехать ради мистера и миссис Уотерс, — напомнила мама.

— Знаете, что? — начала я. На заднем сиденье я отчего-то чувствовала себя совсем маленькой. Мне даже хотелось быть маленькой. Лет шести. — Прекрасно.

Некоторое время я смотрела в окно. Я действительно не хотела ехать. Я не хотела видеть, как его будут опускать в землю на участке, который он сам выбирал со своим отцом, не хотела видеть его родителей на коленях на влажной от росы земле, не хотела слышать, как они стонут от невыносимой боли, и не хотела видеть алкогольное брюхо Питера ван Хутена, натянувшее белый льняной пиджак, и не хотела плакать на глазах у стольких людей, и не хотела бросать горсть земли в его могилу, и не хотела, чтобы моим родителям пришлось стоять там, под чистым голубым небом с особым наклоном лучей полуденного солнца, думая о таком же дне, и о своем ребенке, и о моем участке на кладбище, и о моем гробе, и о моей горсти земли.

Но я все это сделала. Я сделала все это, и даже больше, потому что маме и папе казалось, что так надо.

Когда все закончилось, подошел ван Хутен и положил толстую руку мне на плечо.

— Можно попросить об одолжении? Прокатную машину я оставил у подножия холма…

Я пожала плечами, и ван Хутен открыл заднюю дверцу, едва папа отключил блокировку.

Внутри он наклонился между передними сиденьями и сказал:

— Питер ван Хутен, беллетрист в отставке и полупрофессиональный обманщик надежд.

Родители представились. Он пожал им руки. Меня немало удивило, что Питер ван Хутен пролетел полмира, чтобы присутствовать на похоронах.

— Как вы вообще… — начала я, но он меня перебил:

— Через ваш инфернальный Интернет я слежу за некрологами в Индианаполисе.

Он сунул руку за пазуху своего льняного пиджака и вытащил литровую бутыль виски.

— То есть вы просто купили билет и…

Он перебил меня снова, отвинчивая крышечку:

— Я отдал пятнадцать тысяч за билет первого класса, но у меня достаточно капитала, чтобы потакать своим причудам. Да и напитки в самолете бесплатные — при желании можно почти окупить стоимость билета.

Ван Хутен отпил виски и перегнулся вперед предложить отцу, но папа отказался.

Тогда ван Хутен наклонил бутылку ко мне. Я ее взяла.

— Хейзел, — предупредила мама, но я отвинтила крышечку и отхлебнула. В желудке стало примерно как в легких. Я отдала бутылку ван Хутену, который отпил длинный глоток и сказал:

— Итак, omnis cellula е cellula.[16]

— Что?

— Мы с твоим Уотерсом переписывались немного в его последние…

— Стало быть, теперь вы читаете письма от фанатов?

— Нет, он адресовал письма мне домой, не через издателя, и поклонником я бы его не назвал — он меня презирает. Однако он очень убедительно писал, что я получу прощение за свое поведение, если приеду на его похороны и скажу тебе, что сталось с матерью Анны. Вот я и приехал, а вот тебе и ответ: omnis cellula е cellula.

— Что? — снова спросила я.

— Omnis cellula е cellula, — повторил он. — Все клетки происходят из клеток. Каждая клетка рождается от предыдущей, которая, в свою очередь, родилась от своей предшественницы. Жизнь происходит от жизни. Жизнь порождает жизнь, порождает жизнь, порождает жизнь…

Мы доехали до подножия холма.

— Ладно, хорошо, — прервала я. У меня не было настроения это выслушивать. Питер ван Хутен не присвоит себе главную роль на похоронах Гаса, я этого не позволю. — Спасибо. По-моему, холм как раз закончился.

— И ты не хочешь объяснений? — удивился он.

— Нет, — отрезала я. — Обойдусь. Я считаю вас жалким алкоголиком, который говорит умности, чтобы привлечь к себе внимание, как не по годам развитый одиннадцатилетний сопляк, и мне за вас невыносимо стыдно. Да-да, вы уже не тот человек, который написал «Царский недуг», и сиквел вы не осилите, даже если возьметесь. Ценю, что попытались. Всего вам распронаилучшего!

— Но…

— Спасибо за виски, — сказала я. — А теперь выметайтесь из машины.

Он явно присмирел. Папа остановился, и мы подождали, не выключая мотора, стоя ниже могилы Гаса, пока ван Хутен открыл дверь и, наконец-то замолчав, вылез.

Когда мы отъезжали, я смотрела через заднее стекло, как он отпил виски и поднял бутылку в моем направлении, словно выпив за меня. Его глаза были очень грустными. Мне даже стало его жаль, честно говоря.

Домой мы попали около шести. Я была уже без сил. Мне хотелось только спать, но мама заставляла меня поесть какой-то пасты с сыром, в итоге она разрешила мне съесть ее в кровати. Пару часов я проспала с ИВЛ. Пробуждение было ужасным: секунду мне казалось, что все хорошо, но в следующий миг случившееся обрушилось на меня заново. Мама отключила меня от ИВЛ, я впряглась в переносной баллон и поплелась в ванную чистить зубы.

Оценивая себя в зеркале и возя щеткой по зубам, я думала, что существуют два типа взрослых. Есть ван хутены — жалкие создания, которые рыскают по земле, ища, кого побольнее задеть. А есть такие, как мои родители, — ходят, как зомби, и автоматически делают все, что надо делать, чтобы продолжать ходить.

Ни то ни это будущее мне не нравилось. Во мне крепло убеждение, что все чистое и хорошее в мире я уже видела, и я начала подозревать, что даже если бы смерть не встала на пути, такая любовь, как у нас с Огастусом, долго бы не продлилась. На смену рассвету приходит день, как писал Фрост. Золото не вечно.

В дверь ванной постучали.

— Occupada[17], — сказала я.

— Хейзел, — позвал папа, — можно, я войду? — Я не ответила, но через несколько секунд отперла дверь и присела на опущенное сиденье унитаза. Почему дыхание должно быть такой нелегкой работой? Папа опустился на колени рядом со мной, взял мою голову и, прижав к своей груди, произнес: — Мне очень жаль, что Гас умер. — Я немного задыхалась, уткнувшись носом в его футболку, но мне было хорошо от крепких объятий и знакомого папиного запаха. Казалось, он почти сердится, но мне это пришлось по душе. Я и сама была на взводе. — Сволочизм какой, от начала до конца. Восемьдесят процентов выживания, а он попал в оставшиеся двадцать. Гадство. Такой прекрасный мальчик! Как несправедливо… Но ведь любить его — немалая привилегия, правда?