Русский серебряный век: запоздавший ренессанс - Вячеслав Павлович Шестаков

переосмысливал на почве русского художественного опыта и традиций русской религиозно-философской мысли начала века.

Так, рескиновский мистицизм в отношении к природе становится основой создания замечательной картины Нестерова “Видение отроку Варфоломею”, где образ мальчика Варфоломея, будущего Сергея Радонежского, раскрывается на фоне в высшей степени одухотворенного, типично “нестеровского” пейзажа. Эта картина открывает начало так называемого сергиевского цикла, посвященного жизни Сергия Радонежского: “Юность преподобного Сергия Радонежского”, “Сергий Радонежский”. Как и картины “Великий постриг”, “Под благовест”, “Молчание” эти картины остро передают глубокое религиозное чувство, которое у Нестерова неразрывно связано с ощущением единства человека и природы – главной темой его пейзажа.

Известно, что Нестеров, как профессиональный художник, внес большой вклад в развитие религиозной живописи. Он расписывал Владимирский собор в Киеве, где он создал образы святых мучеников Бориса и Глеба, близких по характеру преподобному Сергию. Кроме того, он расписывал церковь Абастумане в Грузии. И, наконец, он расписал Марфо-Мариинскую обитель в Москве. Образы библейской мифологии приобретали в этих росписях эпический, монументальный характер.

В творчестве Нестерова, наряду с церковными росписями, картинами на исторические и религиозные сюжеты, большое значение имеет портрет. В своих портретных работах Нестеров создал образы великий русских писателей и мыслителей – Л. Н. Толстого, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, С. Н. Булгакова, П. А. Флоренского, И. А. Ильина. Пожалуй, никому из русских художников не удавалось создать такую великолепную серию портретов мыслителей, связанных с «русской идеей», с мыслью о России и ее будущем. В этих портретах художник не только запечатлел образы выдающихся русских мыслителей, но и выразил определенный взгляд на будущее России. Для Нестерова его герои не просто типажи, но и близкие ему по духу люди. Характерен сам круг общения художника, среди его знакомых С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский, В. В. Розанов, С. Н. Дурылин, М. А. Новоселов – люди, с именем которых связан «религиозный Ренессанс» в России.

В. В. Розанов c Нестеровым состоял в переписке. В своих письмах Нестеров выражал глубокое признание литературного таланта писателя и даже просил его помощи, когда нужно было выступить в печати. В свою очередь Розанов внимательно следил за творчеством художника и опубликовал три статьи о выставке картин Нестерова, в которых он высоко оценивал способность художника в передаче русского национального характера. Кстати сказать, о выставке картин Нестерова в 1907 году писали многие – Волошин, Муратов, Грабарь, но сам Нестеров находил статьи Василия Розанова «самыми интересными».

Нестеров проявлял интерес ко многим философски проблемам, читал многие книги, выходящие в то время в России, и судил о них достаточно самостоятельно и критично. Таково, например, его мнение о книге Льва Шестова «Достоевский и Ницше», которая, начиная с 1902 года, печаталась в «Мире искусства». В письме А. А. Турыгину он замечает: «Как-то дали мне прочитать книжку – “лучшую книжку о Достоевском” – некоего Льва Шестова. Будь он неладен – этот Шестов! Написал, подлец, бойко, талантливо, но и надо же: все “качества” самых гнусных героев Достоевского он видит в Федоре Михайловиче. Он и Раскольников. Он и Иван Карамазов, и Великий Инквизитор, и Федор Павлович, нет такого преступления или порочных мыслей, которых не навязал бы г. Шестов автору “Бедных людей” и “Карамазовых”»[194].

Знакомясь с письмами, воспоминаниями Нестерова, мы убеждаемся, что художник постоянно находился в центре интеллектуальных дискуссий своего времени. В особенности его волновали религиозно-философские проблемы, которые находили самое непосредственное отражение в нестеровском творчестве. Нестеров прожил долгую творческую жизнь, но его мировоззрение и мировосприятие сформировалось в кругу участников «Мира искусства», для которых религия, философия, искусство и литература были неотделимы друг от друга. Поэтому влияние эстетики и стилистики «Мира искусства» продолжалось и после того, как это художественное объединение распалось.

Почти десять лет художник работал над ставшей для него этапной картиной «На Руси» (другое название – «Христиане» или «Душа народа»). О ее замысле Нестеров писал: «План картины был таков: верующая Русь от юродивых и простецов, патриархов, царей – до Достоевского, Льва Толстого, Владимира Соловьева до наших дней, до войны с ослепленным удушливыми газами солдатом – словом, о всем тем, чем жила наша земля и наш народ до 1917 года, – движется огромной лавиной вперед, в поисках Бога живого. Порыв веры, подвигов, равно заблуждений проходит перед лицом времени. Впереди этой людской лавины тихо, без колебаний и сомнений, ступает мальчик. Он один из всех видит Бога и раньше других придет к Нему».

Эта картина вызвала широкий интерес со стороны самых широких кругов русской критики: мастерскую художника посещали художники, философы, богословы, священнослужители. Среди них и знакомцы Нестерова по религиозно-философскому кружку – С. Н. Булгаков, отец Павел Флоренский, В. А. Кожевников, М. А. Новоселов, кн. Е. Н. Трубецкой.

В этой атмосфере поисков русской души, правды русской истории, будущего России рождалась одна из важнейших картин портретного цикла «Философы», написанная в 1917 году и представляющая двух видных религиозных мыслителей С. Н. Булгакова и П. А. Флоренского. И с тем и с другим Нестеров был связан личной дружбой. Он живо интересовался их философскими и религиозными идеями, читал их книги, посещал их выступления на заседаниях Религиозно-философского общества им. Вл. Соловьева.

Темой одного из таких заседаний было обсуждение только что вышедшей из печати книги Павла Флоренского «Столп и утверждение истины», где с докладом на тему «Свет Фаворский и преображение ума» выступал Е. Н. Трубецкой. Вот что писал присутствующий на этом докладе Нестеров в письме В.Розанову от 26 февраля 1914 года: «Теперь о докладе кн. о. Флоренского. Я, как человек из публики, да еще и художник, человек своей специальности, от доклада кн. Трубецкого чувствовал себя “не по себе”, и вот почему. Народу набралось видимо-невидимо, а помещение малое, духота. В этой духоте или от этой духоты доклад вышел вялый, бледный и уж слишком узкоспециальный (об антиномиях). И эти “антиномии” заслонили от ученого докладчика и его оппонентов живую книгу о. Флоренского и живые мысли его. Докладчик и его оппоненты ушли по уши в ученейшую эквилибристику, схоластику и всякую “сугубую аллилуйю”. Этого ли ради батюшка Флоренский прошел такой интересный путь мыслей и чувств?

О, непогрешимый русский интеллигент, как он мало любит русскую живую душу, в науке ли она, в искусствах ли, в разуме или в чувствах. Во всем, во всем он сумеет омертвить и потушить искру жизни, а если выйдет она где “неладно”, то благодарно пеняет на соседа»[195].

Выраженное в этом письме восхищение миром мыслей и чувств Флоренского очень точно определило духовные